– Чем?
Художник вытирает лицо.
– Я нередко ношу с собой этюдник… И все остальное тоже.
– Чем вы ее убили?
– Мастихином.
– Поясните, пожалуйста.
– Это такой специальный нож. Чтобы смешивать краски. Я вообще-то им редко пользуюсь. Но в этот раз…
Плохая шутка, и он сам понимает это.
– Где этот мастихин теперь?
– Я его выбросил в реку. Не думаете же вы, что я стал бы оставлять у себя нож, которым я убил человека.
– Отпечатки пальцев на ручке двери тоже вы стерли?
– Нет. Насколько помню, нет. Я ничего не стирал.
– Расскажите мне про Савелия Рытобора. Вы его убили?
– Я, – сконфуженно признается он. – Но я не хотел. Оказалось, он знал от Насти о ее подозрениях по поводу картины. Она ему сказала. Он догадался, в чем дело, и стал предлагать мне продать картину и поделить деньги. А я не хотел продавать Тициана. Он достался мне слишком дорогой ценой, и вообще… Словом, я не желал расставаться с ним. Даже если бы мне предложили миллион, я бы не пошел на это. Эти… толстые кошельки… что они понимают в нашем искусстве? Для них ведь это только способ вложения денег, не более того. Жалкие людишки.
Он сгорбился на стуле и глядел в пол. Ласточкин молчит. Попугаи на сейфе поднимают возню. За окнами – солнечный летний день.
– Когда я убил того старика лампой, – бормочет художник, – я как раз вспомнил об отпечатках и все вытер… Чтобы меня не могли найти. И потом, кому бы в голову пришло…
Ласточкин морщится.
– Подпишите протокол… Здесь и здесь.
Через минуту художника уведут.
А за окнами по-прежнему будет день, и Ласточкин пригласит в наш кабинет человека, который его очень интересует. Аркадия Багратионова.
– Наша беседа неофициальная, без протокола, и я хочу, чтобы вы знали это.
– Да-да… Хорошо.
– Может, вы все-таки расскажете мне правду? Вы ведь были у Насти в тот день, когда она умерла.
Багратионов отводит глаза.
– Это ведь вы стерли отпечатки пальцев с ручки двери?
– Я, – бормочет бизнесмен. – Просто… мы с ней до этого поссорились. И я приехал к ней… Хотел помириться. Открыл дверь…
– У вас был ключ?
– Был. Но, я думаю, это несущественно.
– Продолжайте.
– Я вошел… И увидел ее. Она лежала на ковре… Я думал, она мертвая… Попугай метался над ней и говорил, говорил без умолку… Он с ума меня сводил своей болтовней. Я заорал на него, не помня себя… Он испугался, заметался по комнате и в конце концов вылетел в окно. Я подошел к Насте, и тут она… Она захрипела. Она была еще жива…
– Она сказала что-нибудь?
– Да… «Помо… помоги… Он убил меня»… Я не знал, что мне делать. Я хотел как-то… перевязать раны, унять кровь… Но я не знал, за что приняться, с чего начать и вообще… И тут она перестала хрипеть. Я наклонился… Потрогал пульс, а он не бьется. Я звал ее, звал… Бесполезно. Я схватился за телефон, хотел… позвать вас… И сообразил, что этого нельзя делать. Произошло убийство. На кого удобнее всего повесить дело? Да на того, кто обнаружил труп. На меня… И мне стало страшно. Я… в общем, я стер все отпечатки и ушел, затворив дверь.
Ласточкин сощурился.
– По лестнице бежали, да? Спешили прочь?
– Да… А вам… рассказали? А, помню, старуха какая-то видела меня…
– Это совершенно несущественно. Вы свободны, Аркадий Тимофеевич… Можете идти.
– Спасибо, – говорит бизнесмен. И уходит.
После его ухода Ласточкин задумчиво смотрит в окно.
– А Березин-то был прав, – говорит он внезапно. – Помнишь, он сказал, что ее не могли убить из-за ее личной жизни? Мы тогда решили, он фантазирует, а он угодил точно в яблочко… Интересно, куда эта Марина Федоровна запропастилась?
Словно в ответ на его вопрос раздается стук в дверь.
– Войдите! – кричит Ласточкин.
И на пороге возникают трое: похожий на попугая Крокодиленко, Марина Федоровна с раскрасневшимся лицом и незнакомый мне худой блондин лет тридцати пяти в очках.
– Извините, – говорит Марина Федоровна, – я искала того человека… И забыла, где вы находитесь… Пришлось позвать на помощь Валентина Георгиевича.
– Как расследование, продвигается? – спрашивает председатель общества любителей попугаев.
– Уже закончено, – отвечает Ласточкин. – Благодарю вас от всей души. Кстати, кто это с вами?
Незнакомец, смущаясь, объясняет, что у него сын Николка… И попугай… Попугай влетел к ним в окно… А потом улетел. А Николка не может без попугая… Но если птица кому-то принадлежит…
– Вообще-то пока никому, – отвечает Ласточкин, – потому что с ее хозяйкой произошло несчастье… Правда, есть наследник, но он, по-моему, не любит этого попугая.
– Какой нехороший человек! – возмущается Марина Федоровна.
– Да нет… Он поэт, знаете. Очень своеобразная личность… Так что, я думаю, можете забирать попугая. Только оставьте на всякий случай свой адрес, потому что это не просто попугай, это свидетель убийства, и мы без него – ну просто никуда.
– Я всегда знала, что попугаи – самые умные птицы на свете! – говорит Марина Федоровна убежденно. Случайно она бросает взгляд на пол и видит там два фиолетовых перышка. – Ах, боже мой! Валентин Георгиевич, вот я хотела у вас спросить… Моя девочка ужасно линяет в последнее время! Я носила ее к самым разным ветеринарам, но они только руками разводят… Что с ней?
Крокодиленко важно поправляет очки.
– Ну, дорогая Марина Федоровна, это не обязательно значит, что ваша Клеопатра больна… Просто… гм… ей нужен, так сказать, партнер. Без любви ведь тяжело и людям, и птицам.
– А! – вырвалось у Орлова. – Так вот почему Флинт так сильно линял!
Мы с Ласточкиным переглянулись и разразились хохотом. Чудо-то, оказывается, объяснялось самым приземленным образом. Флинт тосковал без любви, и из своего окна он увидел попугаиху, которую несли в клетке… Вот почему он появился в нашем отделении! А мы-то никак не могли понять, в чем дело!
– Ну что тут смешного? – обижается Крокодиленко. – Что?
Марина Федоровна зовет свою Клеопатру. Наконец та слетает с сейфа. За ней следует и Флинт.
– Так вам помогла моя девочка? – спрашивает робко эта странная женщина.
– О, – делает Ласточкин серьезное лицо, – просто нет слов!
– Да-да, – подтверждаю я, – она очень нас выручила!
Тут Клеопатра, этот баклажан с перьями, подкидывает мне большущую свинью.
– Клеопочка, – сказала она моим голосом, – ты знаешь, как варят попугаевый суп? – Ужас, изобразившийся на лице Марины Федоровны, просто невозможно описать. – Его варят из попугаев, – продолжала злопамятная птица. – Так что будь умницей, хорошо?
Мне захотелось провалиться сквозь землю, когда Марина Федоровна сказала мне дрожащим голосом:
– Как это некрасиво! Как гадко – пугать бедную птицу! Ведь попугаи все понимают, все! И у них такое чувствительное сердце, совсем как у детей!
Она готова была заплакать. Отец Николки бросился ее утешать. Он уверен, что я это сказала не со зла… И потом, ведь ничего же не произошло. Просто некоторые люди не понимают попугаев… А вот его Николка души не чает в своем Флинте… И он так плакал, когда попугай улетел…
– О! – расчувствовалась Марина Федоровна. – Я уверена, ваш Николка – хороший мальчик! У такого заботливого отца, как вы, просто не может быть плохого ребенка…
Она посадила Клеопатру в клетку, Орлов взял Флинта, оставил Ласточкину свои координаты, и обладатели говорящих птиц удалились в сопровождении Крокодиленко, который смотрел на меня так, словно я каждый день питаюсь супчиком из попугаев.
– Мне кажется, – заметил Ласточкин, – что эта Марина Федоровна тоже нашла родственную душу, и то хорошо. Потому что без любви, как метко сказал этот чудак, всем тяжело.
Я киваю.
– Я все-таки оказалась права, – добавила я. – Попугай навел нас на след настоящего убийцы!
Но долго наслаждаться своим торжеством мне не пришлось, потому что в дверь просунулась головка Леночки, секретарши Тихомирова. Глаза у нее были в пол-лица от восхищения и возбуждения.
– Ребята, – громким шепотом сообщила она, – там привезли картину! Скорее, скорее, идите смотреть! Не каждый день видишь такое!
И мы покинули наш кабинет.
Глава 24. Леди появляется
Это была маленькая картина, размером приблизительно 60 на 40 сантиметров. На ней была изображена женщина, хрупкая, золотоволосая, с жемчугами в сложной прическе. Платье из красной парчи, тканной золотом, давало понять, что его обладательница принадлежала к высшей аристократии. Трудно объяснить это, но из картины словно исходил некий внутренний свет, и, только увидев ее, я поняла, отчего Столетов ни за что не хотел с ней расставаться. В левом углу красовалась надпись, сделанная очень аккуратными буковками: Titianus P.
– Это она? – отчего-то шепотом спросила я у стоящего рядом Морозова.
Он утвердительно кивнул головой.
– Красотища! – вздохнул кто-то из оперов, которые толпились в кабинете Тихомирова. Похоже, все наше отделение сбежалось взглянуть на картину.
