После я говорю Биллу и Дику, что радио соединяется с другими приборами и я не могу его взять, даже если хожу под океан больше раз, чем у меня на голове волос. Тогда они говорят: "Шит!", и они недовольные, и в конце концов они хотят вернуться в бунгало, чтобы ломать головы над тем, как вытащить самолет. Но все их мысли только о том, чтобы спать, ссориться по пустякам и совать в меня каждый со своим удовольствием, и все то время, что они делают так, жизнь проходит и идет дождь. Я, Йоко, не хочу говорить обидное ни для кого, но я много раз вижу, что у мужчин Запада нос длинный, а терпение короткое. Вы дуете ртом, и они пугаются ветра и меняют свое мнение. Правда, не все: после я знаю одного, что упрямее ослицы.
Еще много дней и ночей мы остаемся в доме и выходим под дождь, только чтобы опорожнить животы, и однажды Дик своими глазами видит под домом этот ящик с бельевыми прищепками. Тогда он смеется и говорит Биллу, Красноволосому, что нужно уходить на веранду, потому что он имеет большое желание в меня сунуть. В меня, Йоко, каждый совал только что перед этим, и я делаю плохое лицо, хотя я по-прежнему предпочитаю Дика, потому что он не такой большой, и с гладкой кожей, и пахнет лучше, а Билл сует в меня очень сильно и без уважения к моему телу. Тогда Дик подбадривает меня и ласкает, и наконец я хочу. Тогда он говорит мне снять рубашку и трусы и ложиться на циновку, и тогда он делает мне очень долгие и сильные удовольствия, используя секрет, который он узнает в одном нехорошем заведении на Борнео, и все то время, что он мне делает эти вещи, я забываю стыд, и кричу, и сотрясаю тело, но вы, наверное, знаете, так что молчок. Тут нужны семь бельевых прищепок.
После возвращается Билл, и он очень сердится на своего спутника, потому что слышит мои удовольствия, и каждый раз, что я говорю, он поднимает плечи и называет меня то потаскушкой, то японской шлюхой. Тогда Дик говорит ему:
- Хватит обижать Йоко, она ведь добрая к тебе, когда ты плачешь и засаживаешь куда попало свое полено!
А Билл говорит:
- Объяснить тебе, в какое место я его засаживаю? В ее японскую задницу, да-да, и так глубоко, что оно вылезает у нее через рот и ты его сосешь!
Тогда Дик кулаком бьет ему лицо, и потом они дерутся в доме, и я кричу обоим, чтобы они перестают. К великому несчастью, Билл сильнее, и Дик лежит на полу весь в крови. Тогда Билл ему говорит:
- Шлюхин ты сын, я показываю тебе, как я уделаю твою гейшу!
И он бросает меня на колени, сгибает меня к полу и собирается сунуть в меня так, как много раз раньше, но на этот раз он должен меня убивать, чтобы сделать это, и я кричу:
- Будь проклят ты, и все твое семя, и все твои британские соотечественники!
Тогда он становится спокойней и стыдный, и я вконец могу выпрямиться и обмыть несчастного Дика. После они не говорят ни слова вместе, а я, Йоко, когда Красноволосый слишком близко сзади меня, говорю:
- Если только пробуешь прийти мне в рот, я показываю, какие у меня крепкие зубы!
Тогда Билл на веранде остается недовольный, но больше никогда никуда в меня не сует, я даю клятву.
Тогда приходит тот день без дождя, и они двое идут наружу из дома, на песок, и я делаю еду и слышу их злые голоса. Я иду на лестницу, говоря им не драться, но у них лицо суровое и без капли крови под кожей, и они кружат по песку, глядя на другого каждый с ножом в руке, и не слушают Йоко. Тогда они злобно пытаются убить спутника, и я кричу, а после плачу, сидя на лестнице, я не хочу видеть это своими глазами и не хочу, чтобы они умирают, особенно Дик, менее сильный, и в конце Дик мертвый, а Билл кровавый, потому что нож входит в его живот.
Все время, пока Билл жив, он со мной на песке, и я прошу духов острова оставить ему жизнь и что теперь уже хватает смертей, чтобы быть в мире с ними, хоть мы и крепко нарушаем их покой, когда нас выбрасывает сюда. Я держу Билла на руках все время, пока ночь черна и идет дождь, и в конце он говорит:
- Несчастная Йоко, которая хорошая для меня, а я всегда такой плохой для нее. И несчастный мой друг, которого я убиваю в безумии, - как Христос может забыть мою вину?
А я, Йоко, тихо качаю его голову в руках, и взываю к Христу, и говорю, что надо забыть его вину, потому что мы люди, далекие от матери, и плохая только война, но, наверное, дождь слишком сильно шумит, чтобы Христос слышит, не знаю.
В наступивший день я не могу делать погребение двум моим австралийским спутникам и кладу их под песок, чтобы защитить их тела, а после я долго плачу, и думаю об их лицах, и крепко ругаю себя за то, что не даю Биллу получить от меня удовольствие и оттого он становится злой.
В конце, день после, дождь не такой сильный, и я строю огонь и делаю мое погребение. В ночи я кончаю, и я холодная и больная. А после я больная много дней. И иногда я своими глазами вижу Йоширо, или Кендзи, или Нажису, самого молодого, и прошу прощения, что заставляю их ждать еду, и говорю что сейчас встаю. А иногда еще я своими глазами вижу на этом острове меня одну, лежащую в доме и слушающую дождь снаружи, и я боюсь умереть вот так, в остатках еды и в нечистотах от опорожнения моего живота. Но я не умираю, а после я знаю что не умираю никогда.
Так кончается первая часть моей истории на этом острове.
Когда возвращается сухой сезон, я довольна, и хожу по песку, и раздеваюсь голая, чтобы чувствовать солнце и очистить мое тело в великом океане. Я беру рыб, и крабов, и раковины для еды, и долблю бамбуки, как Кимура, чтобы стереть нападения дождя и вернуть питейную воду в дом. Повсюду много питейной воды, и я мастерю пути воды в маленькую рисовую плантацию Кимуры и два добрых хранилища воды в парашютах австралийцев.
Так я работаю, чтобы забыть, что я одна уже много дней с текучим солнцем и криками птиц в джунглях. Иногда я иду в джунгли с автоматом, но я боюсь снова вызвать недовольство духов шумом и предпочитаю ставить силки на грызунов. И так я каждый день убираю чистое бунгало, как будто жду возвращения снаружи моих соотечественников и поздравляю себя за хорошую работу. А еще я рисую каждого кусочками обгорелого дерева на белой бумаге - так, как их видит моя память, и все время идиотски плачу, и мои слезы делают пятна на рисунке. И часто я делаю венки из цветов и иду на край желтых скал бросать эти венки в великий океан, чтобы почтить всех моих покойных любовников.
И приходит тот день, который великий океан выбирает, чтобы дать мне новую судьбу. Я стою на желтых скалах в рубашке Дика, и закрываю глаза, и склоняю лицо, чтобы вызвать духов, и слышу звуки, которые кружат мне голову. Тогда я своими глазами вижу предметы, которые двигаются в воде в сторону берега, но слишком далеко от меня, чтобы знать что. После небольшого времени я уже внизу скал и вижу, что это двое пловцов, один из которых более впереди, чем другой, и более умелый для плавания. Тогда я думаю, что оставляю автомат на веранде дома, и я должна бежать, чтобы взять его раньше этих чужих, а уже после я смотрю, кто это - соотечественники или враги.
Так я делаю, и я без гордости говорю, что бегаю быстро, будучи высокой для японки. К несчастью, от меня до бунгало много шагов, и передний пловец ближе. Хоть и усталый, он выпрямляется стоя, и я своими глазами вижу, что на самом деле это женщина запада и она тоже идет к дому. Тогда я думаю глупо. Я не бегу прямо брать оружие на веранде, а иду в сторону, к границе джунглей, чтобы не влезть им в глаза. У меня всегда не хватает слов, чтобы отругать себя за это идиотство. После я бегу еще, но женщина идет со всей волей, выпрямляясь каждый раз, когда падает на песок, и доходит до лестницы. Другой пловец - мужчина без сил после плавания, и он продвигается по песку на коленях и ладонях. И тогда, пока я бегу, глядя его, та женщина берет автомат и падает сидя в кресло Йоширо, и я вижу, что оружие потеряно для меня, и бросаю свое тело в высокую траву, чтобы спрятаться.
Вот как все происходит, и все это умещается в меньше чем две минуты. И я, Йоко, которая живу на этом острове многие и многие месяцы с моими соотечественниками, и с австралийцами, и еще совсем одна, в меньше чем две минуты теряю дом над головой, и овечью куртку американца, и запас еды и воды, и мои картонки для рисования, и оружие, и все мое добро, и я как нищая, которая небыстро бежит и идиотски думает, и кусо, кусо, кусо.
Женщину я говорю, какая она, потому что вижу ее своими глазами многие длинные дни: очень высокая, с суровым лицом, с глазами цвета джунглей, с темными волосами, длинными за плечи, с красивым телом, очень умная, очень сильная во всех делах, быстрая в плавании, как я, быстрая в беге, хорошая готовщица еды, хорошая убиральщица дома, очень чистая телом и французская.
Мужчину, тоже французского, я говорю, какой он, много быстрее, потому что вы видите его своими глазами прежде меня: это он упрямей ослицы.
Конечно, когда я смотрю тех двух иностранцев в тот раз, недовольная и испуганная за травинами, они попорченные. Женщина одета в рваную ночную рубашку, длинную до пяток, намоченную океаном, показывая грудь, и живот, и все тело голышом, и прическа ее висит как попало. А он - в одежде из кусков, и передвигается по песку на коленях и ладонях, как большой кот, попавший в суп. Тогда она резко говорит, наклонив на него автомат:
