это место значительно поправило мое положение дел и, несомненно, изменило мои взгляды на наш брак. Я понял свои ошибки, порожденные в равной степени моим невежеством и эгоистичностью.
– Дэн…
– Возьми спальник, остановись в «Хорслейк Инн», это гостиница на Главной улице. Я найду тебя. Никому не говори, куда направляешься. Это касается только нас с тобой. Вспомни о клятвах: и в горе, и в радости. Пообещай мне, что никому не скажешь.
Она пообещала – тем же тихим голосом, в котором почти что звучало страдание. Говард знал, что она никому ничего не скажет, но все равно подумал: «Скрестила ли ты пальцы, Вивиан?»
* * *
Убрав мобильник, он различил шорох – где-то осыпался снег. Он всегда хотел поселиться в глуши. Застрять перед компьютером, с боссом, сидящим в шести футах, контролирующим каждый твой шаг? Когда целый мир лежал сразу за его «офисом». Он мог работать, когда пожелает, и завершать работу, когда пожелает, без дюжины людей, стремящихся занять его место.
Говард спустился к замерзшему озеру с наветренной стороны холма и направился к противоположному берегу. Возле проруби, сделанной им пару часов назад, остановился (лед в этом месте был толщиной не менее пяти дюймов) и начал раздеваться. Очки, шапка, перчатки, ветровка, лонгслив, кроссовки с протекторной подошвой и шнуровкой для затягивания одним движением, гамаши от попадания снега, брюки софтшелл, термобелье.
На холоде шрамы побагровели.
Говард коснулся вертикального рубца на впалом животе, глянул на длинный рубец вдоль большой берцовой кости. Перевел взгляд на шрамы от резаных, колотых, рваных ран, покрывавших его тело. На старый ожог.
Ни одна из этих ран не напугала его так, как то, что он увидел в овраге, светя фонариком на ногу. Он не боялся смерти. Чего он боялся, так это оказаться совершенно беззащитным перед ее лицом – возникшим внезапно, откуда он ее не ждал. У смерти было бородатое лицо с глазами, налитыми кровью от количества выпитого, и всклокоченными волосами цвета созревшей, готовой к жатве ржи.
Говард пробил ногой успевшую намерзнуть тонкую корку льда. Физиотерапия уменьшает боль. Но физиотерапия – это новая боль. Боль лечится болью, не медикаментами. Боль нельзя обмануть, как оленя.
Он подумал – как думал всякий раз, погружаясь в ледяную воду, – о картине Каспара Давида Фридриха «Северный Ледовитый океан». Об острых, словно осколки кости, глыбах арктического льда; о том, что никогда не видел снимка, который действительно передавал, насколько они огромны.
Чувствуя давление приближающегося рассвета на плечах, Говард погрузился в воду. Льдинки бились о тело. Он делал глубокие вдохи носом и медленные выдохи ртом. Взглянул на деревья, перевел взгляд на небо – и с головой ушел под воду.
В первые мгновения тебе одновременно и холодно, и жарко, потом наступает покой.
Выбравшись из воды, Говард выпрямился в полный рост. Он был такой же частью всего, что его окружало, как лис – леса. Каркал ворон. Свечение разгорающегося на востоке дня показалось ему ослепительным. Что-то надвигалось. Он опасался грядущего, но, как и тогда, когда Митчелл сбил его, был не в силах что-либо предотвратить.
В любом случае сегодня у него еще куча дел. И то стоматологическое кресло. Он думал о нем с тех пор, как увидел год назад.
Часть четвертая
Блюз придорожной гостиницы
Сквозь раздвинутые шторы в небольшую квартирку на третьем этаже недалеко от Театра Аллена, где в 70-м The Doors дали два концерта, проникал бледный зимний рассвет. На часах 7:31, тем не менее соседи за стенкой уже шумно выясняли отношения. Вот бы они помогли Вивиан в этом, потому что она давно перестала что-либо понимать.
Говорят, чтобы полюбить человека, надо как следует в нем разобраться. Это не так. Не нужно ничего, чтобы полюбить человека. Зато, как следует разобравшись в человеке, его можно… разлюбить? Нет, начать бояться.
Вивиан хотела укрыться с головой и проспать до девяти. А потом? Надела бы беговые кроссовки с протектором и отправилась на пробежку. Нашла бы, чем заняться в субботу.
Оба кольца – помолвочное и обручальное – лежали на прикроватном столике: она сняла их еще двадцатого сентября и не смогла заставить себя снова их надеть. На крупном желтом бриллианте скопился слой пыли. Почему она до сих пор не подала на развод? Ведь если быть до конца откровенной, Вивиан сомневалась, что последние два года Дэн любил ее – вероятно, просто считал, что имеет на нее право.
Хотелось бы сказать, что ему пришлось постараться, чтобы добиться ее расположения, но это было не так. В тот самый миг, когда она встретилась взглядом с высоким бородачом с волосами цвета спелой ржи, завязанными в хвост, в замшевой байкерской куртке, с ключами от машины, взблескивающими в руке, словно блесны с маленькими острыми крючками, у нее задрожали колени, и она знала, что выйдет за этого человека замуж. Вот и весь секрет, как она стала его, и ничьей больше. В конце концов, Дэн всегда получал все, что хотел.
Почему она согласилась приехать? Из-за того, что он напомнил ей о поездке на озеро Джефферсон, о счастливейшем времени в ее – их совместной жизни? Они рыбачили, гуляли по лесу, много смеялись, холодными ночами согревались крепким виски, и он как будто все время чувствовал голод – не мог насытиться ею.
В апреле их браку могло исполниться пять лет.
Нет, дело не только в озере, а в голосе, который она не слышала четыре месяца, хотя казалось, гораздо дольше. Вероятно, не слышала никогда. В голосе, который назвал ее «Виви»… Он показался ей странным, разве нет? Был мягче, тише, менее опасным. И в нем было что-то странно утешительное и убедительное.
А еще этот Дэн говорил… по-другому. «Я понял свои ошибки, порожденные в равной степени моим невежеством и эгоистичностью». Тот Дэн, который вывалился на крыльцо, заливая все своей кровью, сказал бы иначе, и в его речи нашлось бы место слову «гребаный». «Виви, я был гребаным мудаком» – вот как бы он сказал.
«Я теперь другой человек». Насколько другой?
Так почему она согласилась приехать? Осталось ли что-нибудь от данных и полученных клятв? «Я полюбил тебя с той самой минуты, как увидел…» Если даже от кровоподтеков ничего не осталось.
Но кого-то же она любила, кому-то давала обет перед алтарем. Что ж, явно не тому, кто называл ее сукой и попытался запустить собачьей миской ей в голову. Шутка, над которой можно посмеяться до слез или
