— Через плечо, — сказал кавказец и опустил подошву ботинка прямо на рот Анатолия Карловича, прижав голову профессора к полу. — Получай, сука!
Кавказец крутанул стопой, словно втирая ее в губы Журковского, потом быстро и сильно несколько раз ударил его ободком тяжелого «Доктора Мартенса» по скулам, в висок, в челюсть.
— Теперь ты давай, — приказал он длинноволосому, но Анатолий Карлович уже не слышал этих слов. Все звуки утонули в оглушительных взрывах, грохотавших где-то внутри черепа, лишая его способности слышать, видеть и чувствовать.
Крюков был мал ростом и худ. Коллеги по новой работе удивлялись, как только этот заморыш из интеллигентиков может так «держать дозу».
Разумеется, Гоша держал, хотя и знал из опыта своих многочисленных пьющих друзей — писателей, что период такого молодечества длится недолго — год, два, а затем наступает стремительная и, что самое страшное, совершенно незаметная для бравирующего своими способностями к выпивке человека деградация личности.
Он всегда хмуро посмеивался, когда слышал разговоры о «тяжелых» наркотиках и об угрозе обществу, которую они представляют.
Среди друзей Крюкова, как он говорил, живых было несравнимо меньше, чем мертвых, и все те, кого он хоронил, так или иначе ушли из жизни благодаря алкоголю. Писателю Гоше Крюкову довелось наблюдать проявления алкоголизма в самых разных стадиях и у самых разных людей. Он давно уже убедился в том, что процесс распада сознания и души происходит у всех совершенно одинаково. Будь ты бомж, уволенный двадцать лет назад с родного завода и с тех пор отирающийся в подворотнях, будь ты кандидат наук или артист Большого театра, — все изменения, порожденные в организме родимой крепкой, совершенно идентичны, и однообразие это навевает на наблюдателя такую смертную скуку, опускает в такие глубины тяжелой зеленой тоски, что даже выть не хочется. А хочется лечь на диван, отвернуться от всего мира и уснуть, чтобы не видеть, как цветущие, здоровые, веселые друзья — умницы, острословы и остроумцы — превращаются в брюзжащие развалины.
Конечно, были способы замедлить падение. Они порой принимались за панацею, и многим из окружающих казалось, что люди, имеющие возможность к этим способам прибегать, определенным образом застрахованы от алкогольного саморазрушения. Такой «страховкой» считается любимая, интересная и творческая работа или же большие деньги, позволяющие сравнительно быстро реанимировать отравленный организм, привести в порядок психику — либо поездкой в Калифорнию (на Сейшелы, на Тибет), либо просто курсом, пройденным в хорошей, дорогой клинике.
Однако биохимия человеческого органихма оказывалась сильнее всех внешних факторов, всех клиник, всех так называемых «положительных стрессов», призванных вернуть пациента в нормальное психическое состояние и отвлечь его от пагубного пристрастия. Биохимия брала свое.
Крюков знал об алкоголе если не все, то очень много. Во всяком случае он отчетливо представлял себе, что «невинная» выпивка — в действительности один из самых тяжелых наркотиков: алкоголь вписывается в обмен веществ прочно, легко и, главное, навсегда. Представлял он себе и то, что болезнь, в России считающаяся какой-то несерьезной, словно бы и не болезнь это вовсе, а так, недоразумение, болезнь под названием «алкоголизм» — на самом деле тяжелейший и неизлечимый недуг, в большинстве случаев приводящий к смертельному исходу.
Гоша, в свои сорок девять лет выглядевший почти на шестьдесят, был и прежде не чужд этому традиционному русскому способу отдыха, а теперь, после того как Крюков заявил о прекращении своей творческой деятельности, алкоголь стал для него единственной отдушиной, единственным способом почувствовать себя личностью, полноценным человеком, хотя бы на время обмануть себя и вернуть те прежние легкость и беззаботность, которые были свойственны ему раньше, когда он, полноправный член Союза писателей, был известным человеком не только в Городе, но и в стране.
Женщины любили Гошу. Видимо, некоторую роль здесь играл странный предрассудок, что мужчины маленького роста должны обладать огромными сексуальными возможностями — якобы природа, промахнувшаяся в одном, обязательно компенсирует свои просчеты в другом, в том, что хотя и скрыто от глаз людских, но все же не менее значимо, чем, к примеру, богатырское телосложение, большие голубые глаза, густая шевелюра и правильные черты лица.
Может быть, так оно и есть. Во всяком случае от недостатка внимания со стороны слабого пола Гоша не страдал никогда, сколько себя помнил.
Вообще Крюков считался человеком чрезвычайно смелым, прогрессивным, позволявшим себе такие намеки и даже прямые высказывания о непорядке в государстве российском, а точнее, советском, что многие его друзья всерьез опасались за безопасность Гоши. Им не раз казалось, что пребывание его на свободе закончится со дня на день и писатель Крюков разделит печальную, но героическую и сладкую для большого числа советских прогрессивных авторов участь Бродского, Синявского, Даниэля, либо же — Аксенова, Солженицына и Сахарова.
К слову сказать, Гоша был знаком с Аксеновым, дружил с Довлатовым, встречался с Бродским и сам причислял себя к кругу гонимых и ходящих по краю пропасти художников, что ему, вообще говоря, чрезвычайно нравилось.
Жизнь этих художников была полна тайн, интриг и опасностей, хотя иногда, лежа на диване у себя дома, Гоша подумывал о том, что большинство опасностей, о которых предупреждали его друзья, сильно преувеличены и вред, наносимый лично им, писателем-диссидентом (по крайней мере так считалось) Крюковым, вовсе не столь велик и опасен для всесильных КГБ и партаппарата, как его живописуют в ресторане Союза писателей, а может, и не вред это вовсе, может быть, Гоша как раз и есть тот самый клапан, отдушина, через которую Комитет дозировано выпускает недовольство творческой интеллигенции происходящим в стране.
И то — ни про Афганистан, ни про что-либо, имеющее прямое отношение к реальности, Гоша никогда не писал. Все его труды были посвящены, собственно говоря, исканиям, метаниям и страданиям творческой личности, живущей в обществе с элементами тоталитаризма (не более чем элементами — чтобы угадать их, читателю приходилось напрягать всю свою фантазию, только тогда он мог прорваться сквозь дебри знаменитого крюковского «эзопоязыка» к сияющему зерну истины).
Однако книги его, а точнее сказать, номера журналов, в которых печатались Гошины повести и романы, пользовались немалой популярностью. Еще вышло у него два сборника рассказов, да больше и не нужно было.
Публикация всего творческого багажа Крюкова отдельными изданиями могла бы полностью изменить его статус антисоветчика. Стал бы он совершенно ординарным членом Союза, одним из тысяч писателей СССР, и затерялось бы его имя среди множества других литераторов, ныне благополучно забытых, да и в расцвете собственного творчества не шибко известных и уж всяко не почитаемых никем — ни издателями, ни читателями, ни властями предержащими.
Гоше — так уж повелось, что по имени-отчеству его почти никто никогда не называл, да и сам он поощрял, чтобы к нему так обращались, было в этом что-то демократическое, — Гоше нравилась роль, отчасти навязанная ему, отчасти разработанная им самостоятельно, роль этакого борца за справедливость, поэта-бессребреника, порхающего по жизни совершенно свободно и легко, живущего только для творчества и не связывающего себя ни семьей, ни холостяцким домашним хозяйством, ни уж тем паче сотрудничеством с государственными структурами. Впрочем, «стучать» Гоше, в отличие от многих его коллег, никогда не предлагали.
Это даже обижало Крюкова, он представлял себе, как поведет себя на беседе с работниками всесильного Комитета, разыгрывал в своем воображении целые спектакли, но в реальности оказывалось, что не нужен он был Комитету. Гоша расстраивался. Невнимание к нему Органов намекало на то, что не вышел он талантом, не дорос еще до своих именитых, прославленных коллег-диссидентов и свободолюбивых авторов, высланных, посаженных, обруганных прессой и, может быть, отчасти потому и ставших знаменитыми и прославившимися на весь читающий мир.
Впрочем, черные мысли не надолго отягощали Гошу — слишком много было в жизни приятного, чтобы жертвовать им ради самоистязаний и взращивания в себе комплекса неполноценности.
Специалист по игре в «кошки-мышки» с государством, душа любой компании, пьяница и весельчак, острослов и покоритель женских сердец, Крюков наслаждался своей локальной, но вполне устойчивой в пределах родного Города славой, и казалось ему, что так до конца своих дней и останется писатель Крюков всегда востребованным, всегда желанным в каждом доме, всегда цитируемым и почитаемым дамами-литературоведами, внимание которых с годами не ослабевало, а, напротив, только усиливалось.
