Зяме удалось выйти на одного из чудом уцелевших ребят из "бригады" Лесного. И тот совершенно точно подтвердил ему, что компромат на Аджиева они получили через людей Шклявого.
- Какие люди у Моти?! - чуть ли не кричит в трубку Мирон. Окстись, валенок! И дай мне спать.
Бросив трубку. Мирон пытается уснуть, но сон не идет к нему. Он ворочается с боку на бок, впервые задумывается о Моте, его связях и происхождении его богатства, вспоминает, когда познакомился с ним, восстанавливает в памяти минувший вечер до мельчайших подробностей и вдруг понимает, что Мотя Шклявый классически обставил его.
В тот вечер вдруг хлынул ливень, едва они вошли в парк, а у них не, было зонта. Набухшая пелена небес, не выдержавшая скопившейся влаги, вдруг пролилась на них потоками воды. И они вместо того, чтобы бежать и прятаться в какие-нибудь павильончики, застыли, обнявшись, будто мокрые деревья.
Елена идет теперь по парку одна. Он малолюден днем, не работают аттракционы, лишь огромное колесо обозрения медленно и бесшумно вращается в вышине, никого и никуда не унося из пределов очерченного им навсегда круга.
Редкие прохожие оглядываются на нее, а она ведь так старалась одеться попроще, но, видно, ее лицо, беспомощное и тоскливое, настолько контрастирует со всем ее обликом и осанкой, что Елена невольно обращает на себя внимание.
К пристани приближается пароходик, и женщина, взяв билет, торопливо спускается по шатким настилам вниз. От воды сладковато пахнет нефтью. Елена поднимается на палубу и садится впереди.
Сколько дней и ночей он уже в Москве? Буквально рядом - протянуть руку и взъерошить жесткие волосы, коснуться губами загорелой щеки... Почему совсем не звонит ей? Пусть бы только молчал, а она слушала бы его дыхание, повторяя: "але", "але"...
Мимо плывут мосты и набережные, женщина смотрит на железного Петра, чувствуя себя лилипутом перед Гулливером, а храм Христа Спасителя слева кажется ей грандиозной декорацией, оставшейся от спектакля, который никогда не будет поставлен.
Елена выходит у Кремля, идет через Красную площадь, ставшую такой обычной после того, как на ней стали устраивать шоу с кривляниями и плясками. Под ногами валяются обертки от жвачки, жестянки из-под колы и пива... Кукольный городок Манежа, бывшая улица Герцена... Чайковский, дирижирующий умолкнувшей навеки музыкой...
Неужели город кажется ей чужим только потому, что она так одинока? Она смотрит с надеждой на лица встречных, пытаясь уловить на них хоть каплю радости, но видит лишь усталую озабоченность или равнодушие. В редких случаях любопытство.
У здания ТАСС она находит чистенький новый телефонный автомат и дрожащей рукой набирает знакомый номер. Его дом совсем рядом отсюда, стоит только пройти переулками.
Ефрем Борисович подходит почти сразу же. А она, услышав его голос, мгновенно забывает все приготовленные слова. Но тут же пугается, что он сейчас повесит трубку, и выдавливает из себя:
- Ефрем...
- Елена? - произносит он так, словно вообще не ждал ее звонка.
- Да, ну, конечно... Ты почему-то пропал, я узнала, что ты вернулся, и не звонишь...
- Пропал... - Он усмехается и дальше говорит совсем обычным тоном: - Я вернулся не так давно. Масса проблем, неизвестность с работой...
"О чем это он? - думает Елена. - Ему не хочется видеть меня?" И продолжает, но неуверенно, робко:
- Я здесь совсем рядом, у Никитских ворот...
- Да? - удивляется он. - Одна?
- Я зайду, Ефрем, мне очень хочется побыть с тобой... Я едва выжила этот месяц... - торопится сказать она. И вешает трубку, чтобы не услышать сейчас больше ничего такого, от чего у нее разорвалось бы сердце.
Ефрем Борисович встречает ее у подъезда и почти подхватывает на руки. У нее нет больше сил, прозрачные слезы стекают по щекам.
- Ленуся, - шепчет он, оглядываясь, - возьми себя в руки. Успокойся. Ты же всегда отличалась выдержкой...
Она смотрит на него, похудевшего, прячущего глаза, и понимает это конец.
Они выходят к Патриаршим прудам и садятся на скамейку. Елена молчит, опустив голову, боясь снова взглянуть на него. Еще раз прочесть приговор.
- Все? - спрашивает она, полуприкрыв веки.
- Думаю, за нас все рассудила жизнь... - хмуро начинает он. Извини, я говорю банальные вещи. Но, Елена, ты, я слышал, беременна... Ты теперь не одна... У меня же все пошло наперекосяк. Я беден, без работы. Я не знаю, что ждет меня дальше...
Ей хочется крикнуть: "Ребенок может быть и твой..." Но она молчит, прикусив губы, боясь снова заплакать. Железная броня медленно нарастает на ней, начиная от кончиков пальцев на ногах, поднимаясь все выше, закрывая сердце, подступив к горлу. Лишь голова, легкая и звенящая, беззащитна. Женщина прижимает отяжелевшие ладони к вискам. В них бьется, стучит кровь.
- Ты даже не захотел проститься со мной дома... - зачем-то говорит она.
- Мне тяжело, понимаешь, тяжело... - взрывается Ефрем Борисович. И потом, я не хочу, как Калаян...
- Что Калаян? - спрашивает Елена, она хочет повернуться к нему, но не чувствует собственного тела.
- Сегодня передали по радио. Его искали несколько дней. Нашли в машине, на дне реки...
Теперь корка брони стискивает уже подбородок, женщина чувствует, как медленно меркнет в глазах свет. Все, панцирь укрыл ее с головой. И она не слышит уже, как кричит Ефрем Борисович, тормоша ее, как приезжает вызванная кем-то из прохожих "скорая помощь" и ее на носилках втаскивают в нутро автомобиля.
- У тебя есть револьвер? - спрашивает Аджиев, окидывая взглядом ладную фигуру Федора.
- Эта засранная штучка мне ни к чему, - беспечно отвечает он. - От нее заражаешься самодовольством и теряешь бдительность.
Аджиев хмыкает. Они идут по саду к воротам.
Лицо хозяина бледно. Он всю ночь - Федор знает это - провел в больнице у жены. Наверное, Артур Нерсесович знает больше о том, что произошло с Еленой в городе, но ему он сказал: сердечный приступ. Уж не встречалась ли женщина с этим малахольным адвокатом? Конечно, он дал ей полный отлуп. И зачем только ей этот недоносок? Воистину, любовь зла...
- Ты все-таки не переоценивай свои силы, - вновь начинает хозяин. - Сейчас наступил решительный момент, они пустят против меня всю свою тяжелую артиллерию... Они теперь слишком много про меня знают. Я опоздал принять меры.
"Неужели Калаян успел-таки напылить? - думает Федор. - Тогда действительно будет горячо".
Аджиев смотрит на него искоса, словно примеряясь, сказать ли ему все до конца, но Федор опережает его.
- Калаян? - спрашивает он.
- Да, - кивает Артур Нерсесович. - Скоро Елене станет получше, и мы уедем. Потом я перестрою всю работу фирмы. Но мне нужно отдохнуть.
- У меня свои счеты с этой компанией, - усмехается Федор. - Скоро им станет жарко. Очень жарко.
- Смотри, как бы не поджарили тебя, - замечает Аджиев. - Я ничем не смогу тебе помочь.
Федор знает, что у него сейчас еще и неприятности по поводу погибшего Армена. Хотя экспертиза точно установила, что в момент катастрофы тот был сильно пьян, но Роза Гургеновна на каждом углу орет, будто это Аджиев убил ее мужа. Правда, она не может ответить на вопрос, почему при нем нашли билет до Вены и с кем он встречался в тот свой последний вечер.
- Ты действительно что-то задумал? - Видно, что Артур Нерсесович заинтригован.
- Узнаете из газет, - смеется Федор. - Они же любят "жареное".
- Знаешь, я хотел попросить тебя... - Хозяин медлит, а Федор терпеливо ждет. Они уже стоят у ворот. - Тут должна приехать из Тбилиси моя дочь... Может, в тот момент меня не будет. Ты присмотри за ней...
Аджиев опускает голову, ему было тяжело произнести эту фразу.
- Будет сделано, - коротко отвечает Федор, не вдаваясь в подробности. "Жигули" уже наготове. Он прощается с хозяином и охранниками, садится в машину. Аджиев провожает его глазами и впервые думает о том, что, если бы с ним что-то случилось, он бы пожалел о нем.
...Они шли уже, наверное, полчаса позади нескончаемой вереницы гаражей. Зяма впереди, Костик в непривычном для него стареньком джинсовом костюме - сзади. Справа простирался пустырь, захламленный кучами мусора, ржавыми частями от автомашин, мотками проволоки. От гаражей несло мочой, а Костик то и дело попадал ногами, обутыми в кроссовки, в кучки кала. Наверное, эти места облюбовали бродяги и бездомные собаки. Иногда перед ними, будто из-под земли, вырастали по двое, по трое псов, запаршивевших, со свалявшейся шерстью; они угрожающе рычали и исчезали так же внезапно, как и появлялись.
Кладбище машин кончилось, и началось кладбище палаток, видимо, их свозили сюда со всего города. Некоторые из них были обгоревшими, от других торчали, ощетинясь, одни остовы. А гаражи все не кончались.
Костик даже не представлял, что в Москве существуют такие гиблые места. И главное, совсем недалеко от метро и крупного жилого массива. Он шел молча, глотая пыль, которую поднимал, шаркая ногами, идущий впереди Павлычко. Тропка, по которой они двигались, стала совсем узкой, потому что пустырь вдруг вздыбился кучами глины, из которой торчали, поблескивая на солнце, острые осколки стекла и железная арматура. Костик уже царапал плечом облезающую ржавчину гаражей. Охрану они оставили у машины. Зяма утверждал, что лишнего шума им совсем не нужно, тем не менее Костик прихватил с собой пистолет, а Павлычко, кажется, с ним никогда и не расставался.
