— Это ты обещала Лене кофе с лимоном? — спрашивает сбежавшая вниз Аделаида.
В обед я потренировалась подавать на стол. Хозяин, Коржак, его измученная пьянством жена Лена и два гостя — коллеги по работе Коржака — почти полтора часа затаив дыхание наблюдали, как я приношу-уношу супницу, роняю стул (не заметила под пузатой супницей, когда ее несла), разливаю суп половником (ручка ужасно неудобная попалась у этого половника, надеюсь, скатерть постирает прачка), потом меняю тарелки, разношу салат и разливаю вино в бокалы (ничего страшного, надеюсь, у этого “коллеги” есть еще один костюм). Когда дело дошло до десерта, меня охватило отчаяние. Я не верила, что донесу из кухни к столу блюдо с высокой пирамидой желе. Я сразу же представила, как оно поскачет, дрожа, по полу, придется его ловить, а ловить застывшие до состояния мягкой скользкой резины три литра фруктового сиропа!.. Чтобы не рисковать, я прижала блюдо к груди одной рукой, а другой проткнула колышущуюся махину вилкой, удерживая ее таким образом на блюде. Желе все равно сползло на тарелке и уперлось своей верхушкой мне в подбородок, но я его донесла! Мне было ужасно интересно, как хозяин его будет разрезать, я затаила дыхание и приготовилась к потрясающему зрелищу!.. Но оказалось, что для желе есть специальная двойная ложка, как для развесного мороженого, и этой ложкой совершенно безопасно для окружающих откусываются ровные шарики.
Под конец обеда я так устала, что совершенно перестала себя контролировать. И когда один из “коллег”, причмокивая, спросил, какое вино ему налили — потому что на оплетенной бутылке не было этикетки, — я не выдержала и укоризненно заметила:
— “Шато-Марго” восемьдесят второго года! Как можно пить такое вино с жареной рыбой?!
Ковырявшая вилкой в тарелке Лена посмотрела на меня с испугом и недоумением, как будто я громко пукнула.
А Коржак растерянно посмотрел на только что лично им откупоренную за столом бутылку. Я даже услышала шорох — это копошились в напряжении его мозговые извилины, он, бедный, никак не мог понять, когда я успела незаметно попробовать вино, если бутылка все время стояла у него под носом, или я залезла в его кабинет и пролистала все счета на поставку вин и продуктов?!
— Спокойно! — я выставила перед собой ладони. — Не нервничайте. Сорт вина я определила по пробке, — беру со стола штопор с нанизанной на него пробкой, нюхаю. — Ну? Точно “Шато-Марго”, восемьдесят второго!
— Кто это? — спрашивает потрясенный гость, который посмел жрать рыбу под такое вино.
— Это… — задумался Коржак, который посмел подать такое вино под жареную рыбу. — Это наша новая прислуга. Наверное, она раньше подрабатывала в барах.
Так, значит? Нашел объяснение моей проницательности!
— Да ладно, не напрягайтесь. Я прочла название вина на пробке, — поднимаю вверх штопор.
Лена, Коржак и оба гостя, передавая друг другу штопор, читают на пробке темно-красную надпись и вглядываются в крошечное изображение герба. Последней, нацепив на нос очки, пробку изучает Аделаида.
— Но здесь не указан год, — заявляет она.
— Осенью в Москву завезли “Шато-Марго” восемьдесят второго года, — вздыхаю я, осматриваю на просвет чистый бокал Аделаиды — она от вина отказалась, — наливаю в него из бутылки, взбалтываю и пробую, размазывая глоток по небу.
У корейца это вино всегда вызывало мгновенный столбняк восторга.
“Лиса, ты только послушай свой язык! Более терпкое, чем обычно, сахаристость понижена, но эта кислинка просто прелестна! А привкус вишни? Ты знаешь, что некоторые виноградники обсаживают вишневыми или персиковыми деревьями?”
— Да, — многозначительно киваю и допиваю вино, — восемьдесят второй.
Чересчур терпкое, сахаристость понижена, чувствуете, как язык пощипывает? А привкус вишни? Легкий привкус вишни, неужели не чувствуете?
Господи, как же я устала, только бы не упасть! Осматриваю застывшие удивленные морды за столом, что же мне делать, я здесь первый день, а уже готова всех передушить?!
— Но кто-то же из вас купил это вино? Кто-то отдал почти двести долларов за бутылку! А может, вам просто понравилось плетение из испанской рогозы?
— Действительно, — смотрит Коржак на жену — любительницу крепких напитков, она уж точно не заказывала это вино! — Кто это купил? Неужели — двести?..
— Я принесла из подвала, там была целая коробка, осталось четыре бутылки, — оправдывается Аделаида.
— Наверняка это чей-то подарок, — нарочито равнодушно замечает Лена и залпом допивает свой бокал. Слегка кривится и смотрит жалобным взглядом на графинчик с коньяком.
Сижу в кухне на полу, прислонившись спиной к дверце стола. Жду, когда можно будет убрать в столовой. Между ног у меня зажата бутылка с остатками вина, по полу катаю красное яблоко и просто… засыпаю, совсем засыпаю…
— Эй! Новалиса! Отнеси кофе в кабинет! — Аделаида пинает мою ногу носком войлочных туфель.
Надо же, запомнила! Кое-как встаю на четвереньки, потом выпрямляюсь. Аделаида терпеливо ждет, держа поднос с чашками, кофейником и открытой коробкой конфет. Ассорти.
— Вот эти должны быть с мармеладом внутри, — показываю я пальцем на круглые конфеты.
— Нет. Эти с шоколадной начинкой. Ты какие любишь? — строго спрашивает Аделаида.
— С помадно-сливочной.
— Вот эти, с краю.
— Я съем две?
— Давай. Только не урони ничего по дороге.
— А чего это ты такая добрая? — опомнилась я уже с подносом у двери.
— Тебе еще с собакой гулять сорок минут, — проглотила Аделаида мое “ты”.
— В кромешной темноте?!
— Всего лишь полвосьмого. Возьмешь фонарик.
Фонарик — это, конечно, здорово, но его выборочное яркое пятно в полнейшей темноте слишком напрягает мои глаза и притупляет внимание. Огромный пес, хромая и хрипя от перетягивающего глотку ошейника, тащит меня на поводке, поэтому приходится светить все время под ноги, чтобы не споткнуться. За полчаса — три коротких остановки, когда пес останавливается и поднимает лапу. Пока он журчит, я делаю некоторые упражнения по восстановлению дыхания. Если он всегда так носится, то за пять дней я здорово натренируюсь и запросто смогу бегать стометровку за двенадцать секунд, а это первый разряд…
После третьего облитого Милордом дерева рядом возникла Чучуня.
Попытавшись удержать собаку в две руки, мы решили, что проще все-таки пробежаться. Пес, добежав до поворота с рекламной вывеской, развернулся и понесся в обратную сторону. Я вздохнула с облегчением. Самой развернуть его домой мне навряд ли бы удалось, я уже представила, как он утаскивает меня на поводке все дальше и дальше по дороге, часа через два я упаду, и собака затащит меня, обессиленную и израненную, прямо в рассвет, потом, оттолкнувшись от краешка земли. Милорд нырнет в небо и мы превратимся в созвездие “Лиса и Хромоножка”, навеки связанные поводком…
— Ты покрылась мурашками один раз, — трусит Чучуня рядом. — Пенелопа сказала, что для первого дня, когда проходит ознакомление, это даже хорошо, могло быть и хуже. До шести вечера дежурила Ириска, а потом я.
— Ириска?
— А что такого? Гуляет себе с коляской туда-сюда. Есть какие-нибудь пожелания?
— Успокоительные капли мне бы не помешали, но я попрошу у Аделаиды.
— Нервничаешь, Лиса?
— Как ты сказала? — я резко затормозила и повисла на натянутом поводке, откинувшись назад.
— Нервничаешь, говорю? Ты посмотри! — отвлеклась Чучуня от моих проблем. — Да у него же лапа перевязана!
— Да. Сегодня он бегает на трех.
— Мама родная! Что же мы будем делать, когда он станет на четыре?
— Ты куда?! — остановила меня Аделаида, когда, бросив поводок, я почти на карачках поползла вверх по лестнице. — А кто лапы мыть будет?!
У двери стоит таз с водой. У таза примерным инвалидом сидит Милорд, завалившись задом набок и демонстрируя грязную повязку на больной ноге.
Сажусь рядом с ним на пол. Плюхаю ладонью по воде.
— Давай сюда свои поганые лапы, — ласково прошу я. Пес надменно отворачивается и делает вид, что внимательно рассматривает картину на стене с фруктами и трупами птиц — натюрморт называется.
— Милорд! — кричит из кресла у телевизора Аделаида. — Лапы мыть!
Собака приподнимает зад, подползает к тазу и опускает в него передние лапы.
Дождавшись, когда я поболтаю в воде сначала одной лапой, потом — другой, он ставит их на расстеленное на полу махровое полотенце.
— Сейчас посмотрим, какой ты умный. Милорд, даwай сюда свои поганые лапы мыть! — “лапы мыть” я сказала громче, чем все остальное, и с мстительным чувством удовлетворения отследила, как собака поворачивается к тазу задом и приподнимает забинтованную лапу, демонстрируя абсолютную инвалидность.
— Ладно, давай посмотрю.
Разматываю бинт. Порез на подушечке. Глубокий но давнишний.
— Будешь носиться с такой скоростью, все лапы поранишь. Стой, не дергайся! Надо помыть, потом смазать мазью и заклеить пластырем. Что смотришь?
