— Она не привыкла оставаться одна, — выпрямившись, сказал Баукьеро и наклонился к собаке. — А ты, глупая, веди себя прилично. Я скоро вернусь.
Собака сначала недоверчиво взглянула на хозяина, а потом бросилась к нему. Кожаный поводок, к которому Баукьеро привязал еще и толстую веревку, натянулся до предела, но выдержал, не порвался. Собака встала на задние лапы и с воем опрокинулась навзничь.
— Идемте, — сказал Баукьеро.
Когда он закрыл дверь на ключ, собака залаяла.
— Ей раньше не приходилось оставаться одной, вот она и не привыкла, — объяснял Баукьеро.
Полицейский снова промолчал. Они спустились по лестнице, и уже возле парадного Баукьеро услышал отчаянный лай, который разносился по всему двору.
На виа Мадзини их ждала машина. Полицейский посадил его сзади, рядом с невысоким волосатым человеком, которого Баукьеро прежде не видел. Впереди, рядом с шофером, сидел следователь, который допрашивал его на следующее утро после убийства Гарроне.
— О, добрый день! Как поживаете? — дружелюбно сказал Баукьеро.
— Добрый день, — хмуро ответил следователь.
Даже руки не протянул. Их всех словно подменили. Машина тронулась. Ребятишки-южане, поблескивая черными любопытными глазенками, молча смотрели вслед.
— Мне нужен переводчик, — сказал Сантамарии Де Пальма, выйдя из кабинета.
— Что, сам не справляешься?
— Я понимаю ровно половину из того, что он говорит. Печально — годы потрачены зря, — ответил Де Пальма.
— Это верно, — сказал Сантамария.
Вот уже несколько лет Де Пальма в свободные часы изучал по пластинкам английский.
— Едва начинаешь говорить с этими американистами на какую-нибудь важную тему, как выясняется, что они все произносят по-особому. А что, в отделе по делам иностранцев никого нет?
Де Пальма чрезвычайно изумился:
— В отделе по делам иностранцев? Зачем они мне?
— Прости, разве ты сам не сказал, что тебе нужен кто-либо знающий английский?
— Английский я и сам знаю. А вот пьемонтский диалект так и не освоил. А ведь уже столько лет живу в Турине.
— С кем же у тебя теперь сложности?
— С этим профессором, — мрачно ответил Де Пальма. — Он говорит то по-английски, то по-пьемонтски. Вероятно, психологи объяснили бы это тем, что под влиянием пока уважаемый профессор вспомнил язык детства. Пожалуйста, зайди на минутку и послушай сам.
У американиста Бонетто были железные нервы. После всех семестров, которые он провел в Америке, в этом кипящем котле, многие страшные вещи не производили на него ни малейшего впечатления: он привык к атмосфере насилия, притерпелся к ней. Он был лично знаком с девушкой — непосредственной свидетельницей убийства Мартина Лютера Кинга, ежедневно в баре питался бок о бок с негром, которого впоследствии ФБР арестовало за хранение взрывчатых веществ. Наконец, он сам нюхал гарь подожженных машин и слезоточивые газы. Однажды вечером в Нью-Йорке он сел в метро спустя полчаса после того, как в одном из вагонов той же линии двое пуэрториканцев поранили друг друга ножами. Не говоря уже о таксисте из Филадельфии, который никак не мог прийти в себя после того, как на него неделю назад напал один наркоман. Эти суровые испытания сделали Бонетто холодным и невозмутимым, «cool», как с восхищением сказал его друг Джеф, когда Бонетто предложил ему прогуляться по Гарлему в ночь расовых беспорядков. Правда, от прогулки их потом отговорили полицейские, оцепившие квартал. Они, кстати сказать, очень похожи на своих итальянских коллег. И те и другие нервозны и чрезмерно возбудимы. А оказавшись в сложной ситуации, буквально теряют голову. Да, итальянские фараоны тоже совсем не cool. Задают ему дурацкие вопросы, настойчиво допытываются, где он был утром. Их тупость приводила Бонетто в тихое бешенство. И все это как раз в тот самый день, когда в его жизнь вошла Шейла — высокая, белокурая, розовощекая, величественная Шейла. О'кэй, о’кэй, он им в сотый раз повторит, что не знал убитого, впервые увидел его сегодня утром и беседовал с ним всего несколько минут. О чем? Да о свежей речной воде, черт побери.
— Профессор вчера читал лекцию на эту тему, а на лекции, кажется, был Ривьера, — объяснил первый болван в полицейской форме второму болвану в полицейской форме.
— А-а, — воскликнул второй болван, и по его лицу было видно, что он ничего не понял. — Ну и какое на вас Ривьера произвел впечатление?
Да никакого, ровно никакого, этот тип совершенно nondescript.[21] Да к тому же, когда рядом была Шейла, разве мог на него произвести впечатление этот зануда! В довершение всего пришлось объяснять этим двум фараонам, что такое nondescript; они ровным счетом ничего не понимают — нули, абсолютные нули! Потом они снова принялись допытываться, что он делал в решающие пять или десять минут, где был и с кем, почему он вернулся в кафе и что означает на диалекте «чапапуэр».
— Что же еще, как не эта штука? — сказал американист Бонетто, взяв со стула шапочку капеллана.
Он щелкнул пальцем по куполообразной шапочке, чтобы показать, насколько метко название «чапапуэр».
— Чапа, — перевел он, — означает «catch» — хватать, ловить. Пуэр — пыль, dust. Пылеуловитель, сложное слово.
— Любопытная реликвия, — сказал второй сор.[22] — А когда вы вернулись за ней в кафе, вы никого больше не встретили по дороге?
Да что это, допрос с пристрастием? Неужели они не понимают, что имеют дело не с наемным убийцей из «Коза Ностра», а с уважаемым профессором Феличе Бонетто?
— Нет, никого. I’m absolutely certain.[23]
Пусть эти два доморощенных детектива только попробуют задержать его как material witness — важного свидетеля. Они требуют showdown — откровенного признания. Что ж, он готов позабавиться над ними. Всколыхнется вся Америка, разумеется, наиболее уважаемые люди Америки, которые прекрасно его знают. Письмо протеста в «Нью-Йорк таймс» вряд ли доставит большое удовольствие этим двум макакам. Письмо подпишут Сол Беллоу, Ноам Хомски, Джоан Баэз, доктор Спок, священник Абернети, его друзья и друзья его друзей, — человек сто в общей сложности. А в Европе письмо подпишут Сартр и Симона де Бовуар, и в знак солидарности Моравиа, Пазолини, Марпиоли… Нет, Марпиоли, после того что произошло между ними, не подпишет.
Сердце у американиста Бонетто радостно забилось.
— Итак, — сказал он, стараясь не выдать своего волнения и остаться вполне cool, — могу я быть свободным или же должен считать себя задержанным?
Двое cops недоуменно переглядывались, а он, затаив дыхание, в упор смотрел на них. Его ждало удивительное приключение! Незаконный арест, заключение в сырой, зловонной камере. Сведения об этом просочатся на волю, и волна возмущения захлестнет Новый и Старый Свет. Комитет «В защиту Бонетто», крики демонстрантов, заполонивших площади, «Свободу Бонетто!»… О, какой день, какой прекрасный день!
Ну разве это не дар судьбы: сначала чудесная встреча с Шейлой (она, конечно, организует митинг у тюрьмы «Нуове»), а теперь, теперь!..
— Нет, профессор, — ответил один из фараонов, — мы вызвали вас сюда только для дачи показаний.
— Необходимых для следствия?
— Да. Но это вопрос нескольких…
— Иными словами, если бы я сейчас захотел уйти, то не смог бы?
— Мы попросили бы вас остаться на время. Но едва будет составлен протокол…
— Короче говоря, вы меня не отпускаете?
— Так где вы находились в момент…
— О’кэй, о’кэй, не отпускайте, — сказал американист Бонетто, и глаза его вновь радостно блеснули. Он зримо представил себе, как Марпиоли, совершив харакири, от зависти съедает собственную печень.
— Похоже, он не слишком травмирован происшедшим, — сказал Сантамария Де Пальме, как только они вышли из кабинета. — Я бы сказал, вид у него скорее довольный.
— А ты не думаешь, что это нарочно, — предположил Де Пальма.
— Что ж, если он не хочет давать показаний, от которых нельзя было бы отпереться, то это способ не хуже любого другого.
— Лучше любого другого. К тому же я не уверен, что он не прикидывается дурачком — в случае чего эксперты признают его умственно неполноценным. Учти, он был знаком с Гарроне.
— Надо проверить, есть ли у него алиби во вторник вечером.
— Проверю, — сказал Де Пальма. — Но пока дам ему немного поостыть, а сам займусь американкой. Будем надеяться, что тем временем нервный шок пройдет, иначе толкового протокола не составить.
— Должно быть, это у него осталось со школьной скамьи, с экзаменов, — предположил Сантамария.
— Экзаменационный невроз. Со мной тоже бывало нечто подобное, — заметил Де Пальма. — Так синьором Кампи ты сам займешься?
— Увы, да. Пренеприятный экзамен, — со вздохом сказал Сантамария.
