комнаты, оставив дверь открытой.
– Дэнни? – позвал брат.
В отчаянии я навалился на него, зажав вену. Кровь стучала в висках, кровь стучала под пальцами. Делай, как отец. Почему у меня не получается? Где «Скорая»? Где все?
– Дэн… Насчет того, что Он дарит один хороший день… Не день, а одну большую кучу грязи. А теперь слезь с меня.
Закари встал на колени, потом поднялся на ноги, зажимая горло рукой.
– Дэнни? – Брат плакал. – Мне страшно. – Опять рухнул на колени, снова поднялся. – Не иди за мной. – Его голос звенел как разбитое стекло. – Пожалуйста!
Я смотрел на свои руки.
Это краска.
Что-то трепыхнулось внутри меня и прекратило свое существование.
* * *
Я нашел его дальше по коридору, запахнул халат. Его лицо было холодным, а рука не ответила на пожатие. Я держал его за руку, пока она не нагрелась под моим прикосновением.
Затем поднял его и внес по внутренней лестнице в Розовую гостиную. Крюк под потолком отразил слабый свет. Что-то стукнулось о половицы, когда я шел по коридору к входным дверям; я не стал останавливаться и смотреть, что это.
Возле дверей была лопата.
Я выбрал место у подножия холма, под старой березой. Мне потребовался час, чтобы расчистить снег и начать копать. Каждое погружение лопаты требовало невероятных усилий. Я стер руки в кровавые мозоли, пока выдалбливал яму. Мне казалось, я копаю могилу самому себе. Это я лежу на снегу в черном халате и носках. Эта мысль наполнила меня спокойствием, и я удвоил рвение.
Наконец-то ты окажешься там, где должен.
Снег сверкал на солнце. Я закрыл глаза и подумал о церкви Хорслейка: просто сидеть на скамье, не слышать ни собственных мыслей, ни Бога. А когда открыл, мир горел цинковыми белилами и всей этой кровью.
* * *
Возвращаясь из Парадайса с двумя бутылками виски в сумке, Говард постукивал по рулю в такт музыке. Джон Фогерти пел о малышке Сьюзи Кью.
* * *
Когда солнце опустилось к горизонту, я закончил копать. Бросил лопату и взглянул на брата. Он исчез, на снегу осталась вмятина, цепочка следов вела обратно к особняку.
Ведь все, что утро сохранит
От зайца, спящего на склоне,—
Травы примятой след.
Тогда я посмотрел в яму, и мне показалось, что там что-то есть. Чем дольше я смотрел, тем большую четкость он обретал, пока не стал тем Закари, которого я знал.
Разве мог я оставить его здесь – в холодной темнеющей тишине, одного?
Зак, мне страшно. Почему это так страшно?
Наверное, надо что-то сказать, сделать что-то еще… Однако брат на дух не переносил любые церемонии. Я представил, как он усмехается и хлопает меня по плечу.
Ритуалы не нужны мертвым, но очень нужны живым. Доделать то, что не было сделано при жизни. Сказать «прощай» в последний раз. Всю жизнь нас учат всякой ерунде, но не учат ничему, что связано со смертью. Со смертью каждый справляется, как может.
Комья промерзлого грунта рассыпались по халату. Я старался не бросать землю на его лицо.
Но пришло время, и я сделал это.
Когда все было кончено, я упал на колени рядом с могилой и затрясся в беззвучных рыданиях. Рыдал, пока слез не осталось, а меня не наполнила тяжелая, неподвижная тишина. Огляделся в поисках камня, которым мог бы разбить себе голову. Если бы не Вивиан, я бы наложил на себя руки.
Ручной пес Говарда Холта, мой поводок по-прежнему в его руке. Поводок, за который он отведет меня в лес.
Поднявшись на ноги, я потащился к дому. Спустился в подвал, завернул за угол, дальше – мимо закрытых дверей. Преодолел весь путь на автопилоте. Теперь я мог думать только об одном.
Вивиан.
Я пытался вспомнить ее улыбку, но перед глазами стояло лицо Зака, покрытое землей.
Дэнни, он перережет ей горло у тебя на глазах. Привяжет к стулу, заставит смотреть. И ты не сможешь ему помешать.
Засыпал я или умирал? А это имело значение?
Часть пятая
Чье имя начертано на воде
Говард подключил флешку к музыкальному центру. Что-то внутри его воспротивилось этому – так пес упирается лапами, когда его тащат мыться, – но всего на мгновение. Еще в сентябре он бы не заколебался даже в мыслях, где время текло иначе.
На флешке был аудиофайл продолжительностью в сорок три минуты. Сколько у Адриана таких аудиофайлов? Сколько девушек пропадает ежегодно? Сколько из них перед смертью заглянули в глаза из черного вулканического стекла? Что именно ему не понравилось в этой мысли, Говард не знал.
Выкрутив громкость, он запустил аудиофайл.
Через час он вернется и снова поставит его на воспроизведение. Крики тех, кого любишь, хуже многих – если не всех – видов боли. А длительность страданий важнее смерти, верно?
* * *
Говард провел меня обратно на стоматологическое кресло. Винил был темным от крови, на подлокотниках остались следы от моих ногтей. Я позволил ему пристегнуть меня. Смотрел, как он выключает свет и закрывает дверь.
Потом начался сущий кошмар. Нет, Холт не пришел с газовой горелкой, хотя я надеялся на это. Он вообще не пришел – остался с Вивиан. И она кричала.
Затем начал кричать я.
Я был уверен, что удушье ужаснее боли. Нет ничего ужаснее боли. Боли женщины, которую ты любишь, которой не можешь помочь и которая кричит по твоей вине.
Крики Вивиан проникали глубоко – глубже всего, у чего есть режущая кромка. Глубже костей.
Мои мысли будто пропустили через лезвия газонокосилки. Я орал – сначала яростно, в последующем – умоляюще. Орал, что все понял, что согласен на любую боль, лишь бы он прекратил.
Но как он мог? То, как он смотрел на нее…
Когда послышались шаги, я уже впал в полубезумное состояние. Говард переступил порог моей камеры. Я поднял голову и уставился на него, слюна стекала по подбородку. Не только слюна: я до крови закусил губу. Мой рассудок напоминал натянутую резинку, которая либо вот-вот порвется, либо хлестнет обратно, обжигая.
Говард остановился напротив стоматологического кресла. Впившись зубами в крупное зеленое яблоко, с хрустом вырвал из него кусок и, не прекращая жевать, произнес:
– Я раздел ее и растянул на панцирной кровати, зафиксировав руки и ноги.
– Кто это кричал? – спросил я сипящим хрипом. Теперь, когда я окончательно сорвал голос, он мог бы принадлежать моему отцу.
– Согласен,
