Климов молчал. Если вчера он был уверен, что убийство произошло на почве ревности, непреднамеренно, то сегодня, помня о бриллиантовых серьгах, склонен думать о насилии и ограблении.
— Вот уже двадцать лет, — полез в стол за сигаретами Шрамко, — я работаю в милиции, видел всяких подонков, сталкивался с разными делами. Были дерзкие и хитроумные, — он сорвал с пачки целлофановую оклейку, распечатал ее, задумался. Щелчком выбил из пачки сигарету, охватил губами желто-крапчатый фильтр, взял зажигалку. — Но люди, — закуривая и морща лоб, продолжал он, — совершавшие эти дела, всегда были глупцами. Изворотливость, корысть не есть признак интеллекта. Разменивать свою жизнь на деньги — самое бессмысленное, что может позволить себе человек.
Кинув пачку в ящик и задвинув его в стол, он посмотрел на Климова.
— Все их желания и помыслы снаружи. Корысть, чревоугодие, разврат. А человек, я думаю, — всегда загадка, и чем он безупречней, тем больше в его сердце тайны, света и духовного богатства.
— Откуда это? — спросил Климов. Шрамко не отличался красноречием, и мысль ему понравилась.
— Отсюда! — постучал костяшками согнутых пальцев по своему крупному с залысинами лбу Шрамко, как стучат по дереву. Усмехнувшись и как бы оправдываясь за свою кудрявую фразу, недовольно добавил: — Скоро сыщики начнут общаться с музами.
— И дергать жилы на кифаре, — в тон ему отозвался Климов.
— На чем, на чем?
— На кифаре, на лире… или как там эта штука у поэтов называется?
Шрамко затянулся сигаретой, резко стряхнул пепел. Выражение его лица оставалось сумрачным.
— Не знаю, как у них, а наша кифара, — он с удовольствием растянул окончание фразы, — табельный пистолет Макарова, калибр девять миллиметров.
Налегая локтями па стол, раздумчиво добавил:
— Хотя старики утверждают, что при стрельбе с короткой дистанции нет ничего лучше револьвера. Факт. Самая удобная кифара.
Словцо ему явно понравилось.
Поговорив о преимуществах отечественного оружия и обсудив особенности иностранных образцов, они посетовали на недостаток компьютерной техники и позавидовали тем специалистам, которые могли прибегать к помощи электронных банков памяти.
После небольшого лирического отступления они сочли необходимым сделать запрос по месту армейской службы Костыгина, причем Климов выразил желание самому вылететь туда, не откладывая в долгий ящик. В самое ближайшее время. Солдатская казарма выявляет много свойств характера, скрытых на «гражданке». Заодно надо подготовить сведения на Костыгина во всесоюзный розыск.
Шрамко загасил сигарету.
Мельком глянув на Климова и одобрительно отнесясь к его инициативе, он завизировал необходимые бумаги. В целесообразности и срочности их он не сомневался. А в командировке отказал:
— Ты мне здесь понадобишься.
Он сделал выразительную паузу и по качанию головы было ясно, что решение окончательно, обжалованию не подлежит и устраивать прения никто не собирается.
Отправив запрос по месту службы Костыгина, Климов зашел к телеграфистам. Принес им текст розыскного бюллетеня. Из головы не выходили мысли о противоречивости сведений, полученных от Гульнова и Тимонина. Один утверждает, что Костыгин уехал в Ростов, другой бьет себя в грудь, доказывал, что видел его в «Жигулях» вчера вечером. Может, он выехал из города, чтобы вернуться? На первой промежуточной станции отстал от автобуса, «голоснул» на трассе — и вот он уже дома, то бишь в городе? Все может быть. Когда преступник петляет, это даже хорошо: легче понять его.
Телетайпный аппарат застрекотал, и Климов начал диктовать экстренный текст видеограммы: «Всем отделам, всем сотрудникам милиции… Разыскивается для задержания… подозреваемый… ранее не судим… Рост сто восемьдесят сантиметров, худощавый… Волос черный, слегка волнистый… Лицо овальное, нос прямой, с горбинкой… Особых примет нет… Знает боевые приемы самбо».
Последующие несколько дней не отличались друг от друга. Водитель автобуса подтвердил, что парень в черной водолазке доехал до Ростова. Это он хорошо помнил — тот еще долго толкался в проходе со своим неподъемным рюкзаком, мешая пассажирам.
Машина Костыгиных так и не нашлась. Видимо, стояла у каких-нибудь знакомых во дворе или в сарае и будет там стоять, пока не поржавеет. Механики станции техобслуживания, знавшие практически всех частников и их машины не хуже работников ГАИ, разводили руками — не помним, не скажем.
«Вот именно, не скажем», — злился Климов. Машина была, и машины не было. Выходит, Андрей обознался? Так нет — его ошибка помогла установить наличие автомобиля у Костыгиной. Кто же тогда, столь похожий на ее блудного сына, сел в «семерку»? Голова пухла от этих загадок.
Вернуться самолетом Костыгин не мог. Климов проверил: в регистрационных списках ростовского аэропорта его фамилия не значилась. Приехать поездом он просто-напросто не успевал: скорый прибывал в их город на рассвете. Проходящий — и того позже. Вероятнее всего, прибыв в Ростов, Костыгин тут же «зафрахтовал» частника и рванул назад. Опытный гонщик, по подсчету Тимонина, пройдет этот путь за пять часов. Но где его сразу найдешь в чужом городе? Остается одно, кто-то ждал Костыгина заранее. Но куда тогда исчезла мать, Эльвира Павловна, снявшая со счета в банке десять тысяч?
Пункты составленного плана множились, и это наводило на мысль, что вскоре следствие зайдет в тупик.
Лифтеры, телемастера, сантехники — все они были «чистыми», вне подозрения. «Честные приспособленцы и не больше», — окрестил их Гульнов. Он вернулся из Усть-Лабинска ни с чем. Костыгиной в городе не оказалось, она туда вообще не наезжала последние два года. Андрей побывал у всех ее знакомых и родных. Крутился, как он говорит, до головокружения. В письмах к родителям Комарницкая сообщала о женихе с квартирой и машиной, называя почему-то квартиру собственным домом, но это, как предположил Тимонин, скорее всего по провинциальной привычке, коль у них в Усть-Лабинске отдельный коттедж.
Вот и все новости.
А родители… Что родители? Убиты горем.
Климов представил себя на месте отца Комарницкой, и сердце его сжалось. Он с резкой физической болью ощутил, что в мире, в этом живом и разноликом мире, все странным образом сопряжено с тем жутким отголоском подлости и зла, чье эхо долго еще будет отзываться в людях, внезапно принявших от жизни свое горькое сиротство.
Вспомнив своих родителей, Климов тяжело вздохнул. Матери стареют раньше, но живут дольше отцов.
Последние дни он много размышлял о семье Комарницкой, о ней самой, и все больше убеждался, что его занимает жертвенный склад ее ума. «Лучше умереть, чем пасть в своих глазах». Эта фраза отзывалась в нем размеренно и методично, словно капала вода из крана. Он пока не знает, где искать Костыгина. Впрочем, как и его машину. Шли дни, а пружина загадочных стечений обстоятельств все еще продолжала сжиматься.
Механизм раскрутки не срабатывал.
В «Интуристе» ни швейцары, ни бармены Костыгина по фотографии не опознали, а слухи об убийстве множились, роились, их передавали из уст в уста со всеми душераздирающими подробностями. Климову самому не терпелось поднять занавес этой истории, и, видимо, поэтому, его все больше угнетало положение человека, внезапно упершегося в незримую преграду. Он начинал понимать всю скудность и зыбкую достоверность полученных в ходе розыска фактов. И хотя обилие информации не всегда дает возможность лучше ориентироваться в обстановке, сейчас он хотел знать о семье Костыгиных, о матери и сыне, максимально все. Они с Гульновым переговорили с десятком знакомых, родственников, сослуживцев, одноклассников Костыгина, посетили те места, где они были вместе или порознь (благо, этих мест было раз-два и обчелся) и уже начинали избегать друг друга, так как свет в конце туннеля, который они рыли сообща, все еще не появлялся.
С одной стороны, Климов понимал неумолимую связь доказательств, обличающих Костыгина в убийстве, а с другой — неодолимо чувствовал сопротивление каких-то сил, направленных на неприятие подобных доказательств. Факты требовали доверия к себе, и одновременно в этом требовании он улавливал ущербность. Это как в радиоприемнике, когда крутишь ручку настройки, а вместо желаемой станции ловишь в эфире треск и чью-то речь на тарабарском языке.
