выдергивая ботинки из снега, высоко поднимая ноги, будто передо мной была полоса препятствий из шин. На несколько мгновений все залил белый предобморочный свет, а в ушах раздался звон, будто из-под снега зазвонила сотня телефонов.
Почему трава такая холодная, а ноги словно два куска бесчувственного неуправляемого мяса?
Глубоко втянув в себя ослепительное сияние вместе со звоном, ничего не видя, я несся, пока вокруг вновь не упала ночь. Теперь я бежал в темноте, сквозь непрекращающиеся стоны метели, а луч света скакал у моих ног, точно белый кролик.
Потом меня осенило.
– Виви, где ружье?
– Я оставила его…
– Где?
– Не знаю. Оно было таким тяжелым…
Ведьмин дом возник внезапно. Я поднялся по ступеням и врезался в дверь плечом, отбрасывая ее к стене, заваливаясь в переднюю.
Тени брызнули из-под ног, словно узорчатые полозы – из норы. Снежинки скользнули по дощатому полу, будто клочья пены – по берегу. Шторм остался позади. Я закрыл дверь и направился в глубь дома, оставляя на половицах бруски снега – как те, что осыпались с ботинок Эдмунда Кромака.
Опустив Вивиан на пол в Розовой гостиной, я подергал дверь, ведущую в подвал. Заперта. Если что-то попытается протолкнуть ключ в ржавый замок и повернуть его, я услышу. Ничто не поднимется из-под земли без моего ведома. Если что-то и объявится, оно придет на четырех лапах, вернее, двух ногах. Покажется из снега обещанием боли.
Но не из-за двери в подвал.
Я протрезвел, под черепом заработала камнедробилка; ее грохот отдавался в ушах, заглушая тяжелый стук сердца. Я смотрел на дрова возле камина. Вернее, на то, что от них осталось. Почему дров так мало? Они прогорят задолго до наступления утра.
Я начал срывать со стен остатки обоев. Будь здесь мои картины, я бы сжег их все, без малейшего промедления. Даже «Холм». Даже мальчишку. Как тогда, когда на заднем дворе сжег свой автопортрет, который оказался портретом отца. Или наоборот?
Спички нашлись на каминной полке. Когда бумага вспыхнула, я обложил ее двумя березовыми поленьями из трех и остановился, не зная, что делать дальше. В камине трещало пламя, бросая тревожные отсветы на стены, пол и потолок.
Думай, думай!
Наколов дров, мы с Говардом оставляли их в двух местах: в гостиной и…
Я схватил фонарь и бросился на кухню.
Все было промерзшим, в щели заколоченных досками окон задувал ветер. Ни походной печки, ни светильника, ни тарелок. Ни гребаных хлопьев.
«Я буду ждать тебя в особняке первого февраля, до полудня».
Холт готовился покинуть Хорслейк первого февраля. Поэтому израсходовал запасы дров, а новые не заготовил. Не видел в этом необходимости.
Какое сегодня число? Я приехал на Верхний полуостров двадцать первого января, на следующий день оказался в подвале. С тех пор почти не спал, не ел, не знал ничего, кроме страха, боли, темноты.
Двадцать девятого января Холт привел Зака.
Может, уже февраль.
Выдвигая ящики и заглядывая в шкафы (пусто, пусто, пусто), я вспомнил столб дыма, поднимавшийся с дальнего берега озера. Там могут быть спички, топор, аптечка. И еда. Вивиан нужны силы. Черт, они были нужны и мне; я не мог вспомнить, когда в мой желудок попадало что-то кроме виски.
Над головой в башне ворочался ветер. Где-то трещало дерево, сжатое морозом. Изо рта шел пар. Я представил, что сижу в комнате на втором этаже, закутавшись в спальник, и пытаюсь читать Пруста…
Я пнул стул. Будет не так-то просто разломать его.
Снаружи ветер продолжал стучать и выть. Под этот непонятный звук вспоминалось страшное: шея Зака под моими пальцами, Вивиан, поворачивающаяся ко мне спиной, шорох газового пламени, вонь выжигаемой крови и запечатывающихся ран.
* * *
У меня было ощущение, что на месте моих кистей – по софтбольной перчатке. Ладони и запястья болели так, будто я сунул их под проходящий товарняк. Кажется, вдобавок ко всему я вывихнул несколько пальцев, когда крушил стулья. Впрочем, это больше не имело значения. Теперь я бы подставил руки под газовую горелку, облил их уайт-спиритом, сунул в костер – что угодно, лишь бы просто согреть Вивиан. Какая, к черту, разница? Я больше не собирался писать.
Я поднес часы к свету.
Tissot Camping, вероятно, конец пятидесятых. Между пятью и десятью на циферблате – затертое пятно. «Глубина» Поллока. Нет, Гилберт на снегу. Учитывая их состояние, в лучшем случае сотка на eBay.
Приблизив циферблат к уху, я различил тихие щелчки секундной стрелки. Приложил потертый ремешок к руке. На задней стенке была гравировка: «Артуру Холту, с любовью от Виктории».
– Знаю, я похож на своего отца, а ты – на своего, – сказал я, глядя на гравировку, будто она вобрала в себя чужие жизни. Борозды наполнялись то темнотой, то светом, словно рубцы. – Как насчет твоей матери, Говард? Ты бы смог трахнуть свою мать?
Положив часы на пол, я наступил на них: раз, два, три, четыре, камень, череп, часы, ботинок. Пока треск уничтожаемой вещи не стал хождением по костям. То, что осталось, смахнул к стене. Помедлив, поднял заднюю крышку и перевернул. «Сделано в Швейцарии» и серийный номер, по которому можно узнать дату их сборки.
* * *
Когда я ковылял обратно, что-то привлекло мое внимание. Сгрузив щепки на пол, я пошарил в темноте…
Длина металлической рукояти с накладками из натурального дерева – четыре дюйма, длина лезвия – три дюйма.
Я бы понял, что держу в руке, даже ослепнув, даже в полной темноте. Нажал на кнопку и выбросил клинок, как делал до этого миллион раз.
Брат повсюду таскал с собой кнопарь: отчасти – из-за паранойи, в основном – потому что так делал я, когда был подростком.
Вот что выпало из кармана его халата.
Выкидной нож не попал в руки полиции, похитителя Зака, Говарда, а вернулся ко мне. Повинуясь порыву, я сунул его в правый ботинок.
* * *
Вернувшись в гостиную, я подбросил в огонь последнее полено, обложил его щепками и ободрал еще обоев. Раскаленный воздух обжег носоглотку. Этого должно хватить до конца ночи.
Тогда я выключил фонарь, расшнуровал ботинки Вивиан, почти разрывая шнурки, стащил с нее мокрые носки. Из накладного кармана куртки достал «глок», извлек магазин, убедился, что он снаряжен, со щелчком вогнал обратно в рукоятку. Сунул пистолет спереди за пояс джинсов, прикрыв его рубашкой, и опустился на половицы рядом с Вивиан.
Потрескивало прогораемое дерево. За заколоченными окнами не смолкал слаженный демонический хор.
Брат…
Я смотрел
