И что критик Пеликанский, конечно, говорил ей комплименты и называл Сарой Бернар и иже с ними, но был он тогда здорово пьян, вязался к Лоле как репей, а когда она наконец не выдержала и послала этого волосатого орангутанга подальше, то он вслед обозвал ее бездарностью и ничтожеством, что, конечно, было полным враньем. Так что верить ему нельзя ни в каком случае.
Насчет того, что режиссеры рвали ее на куски, тоже явное преувеличение: когда Лоле осточертели продуваемые всеми ветрами пыльные гримуборные и завистливый шепот коллег за спиной и она заявила, что уходит из театра, главный режиссер, который утверждал, что без Лолы театр просто пропадет и у него исчезнет вдохновение, не стал рвать на себе волосы, а мигом нашел ей замену.
Ужасно, что все это горькая правда, поняла Лола, и еще более ужасно то, что Маркиз узнал все когда-то давно от самой Лолы, она, как наивная дурочка, делилась с ним своими проблемами и неприятностями, выбалтывала все, что наболело, накопилось на душе, плакалась ему в жилетку и рыдала на плече. И вот теперь она стоит здесь, у входа в храм Мельпомены, всеми покинутая, в полной безвестности и чувствует себя ужасающе несчастной.
«Действительно, — опомнилась Лола, — что это я торчу здесь, как будто не знаю, что днем театр закрыт? Это подозрительно. Пуишечка, нам не сюда…»
Она пристроила песика поудобнее и в последний раз бросила взгляд на стенды с фотографиями из спектаклей текущего репертуара. И тут в глазах у нее потемнело, потому что она увидела нечто знакомое. Знакомое и неприятное.
Театр на Фонтанке ставил пьесы преимущественно классического репертуара: Чехова и Островского, Шекспира и Теннесси Уильямса, Бертольда Брехта и Бернарда Шоу. И вот в сцене из «Пигмалиона» мелькнуло знакомое лицо.
— Не может быть… — прошептала Лола, ощутив, как холодеют руки и ноги предательски подкашиваются в коленях. — Неужели это Жанка? Не может быть…
Сердце отказывалось верить глазам, но вот же подпись под снимком:
«В роли Элизы Дулиттл — Ж. Короленко».
От сердца отлегло, потому что фамилия ее однокурсницы, той, кого Лола терпеть не могла все четыре с половиной года учебы в театральном институте, была Гробовая. Ну да, Жанна Гробовая, досталась такая звучная фамилия от родителей, что тут сделаешь, надо терпеть. Или замуж выйти поскорее. Но все на курсе были уверены, что с замужеством у Жанки ничего не выйдет.
Крупная, крикливая, вся какая-то топорно сделанная, с толстыми ляжками и тяжелой походкой, Жанка не пользовалась успехом у них на курсе. Парни от нее шарахались, их отпугивали ее грубоватость и громкий голос, девчонки терпеть не могли Жанкину бесцеремонность и нахрапистость, педагогов не устраивала ее неуклюжесть и южный акцент в речи.
— Деточка, — говорила преподаватель дикции и культуры речи Элла Евгеньевна, — если вы немедленно не избавитесь от этих украинизмов, вы будете всю жизнь играть базарных торговок. Вы поймите, прошли те времена, когда в театрах ставили пьесы из жизни передовых доярок и работников доменной печи! Вот там ваше мягкое «г» было бы вполне уместно. А в пьесы классического репертуара вас не возьмут даже на роль горничной!
— Ну уж, — усмехнулась Жанна, — в словах «Кушать подано!» нет мягкого «г»!
Лола помнит, как Элла Евгеньевна тогда подняла брови и очень выразительно оглядела Жанку с ног до головы. И уже открыла рот, чтобы сказать что-то язвительное, она вообще никогда за словом в карман не лезла, эта преподавательница. Речь ее была несколько суховатой, но безупречной, Лола запомнила эту манеру и использовала потом в некоторых ролях.
Но тогда Элла отчего-то передумала размазывать Жанку по стенке, возможно, решила, что это ни к чему не приведет, что студентка Гробовая просто не услышит сарказма и не поймет подтекста.
Лола перевела взгляд на другие фотографии. Вот «Бесприданница» Островского, и пожалуйте вам — в роли Ларисы Ж. Короленко! Точно, ее лицо, Жанки… Но если в облике чумазой оборванной цветочницы нельзя было разглядеть стройной фигуры и шарма, то Лариса Огудалова в белом воздушном платье выглядела очень и очень неплохо. И дальше шел Чехов, «Три сестры», и та же Жанка в роли Ирины… Боже мой, как же сама Лола была хороша когда-то в этой роли! Как отлично смотрелись на ней строченая белая блузка с высоким стоячим воротником и длинная темная юбка! И тяжелый узел волос на затылке, а у горла камея из дивного розового оникса!
— Так… — медленно произнесла Лола, — приплыли…
Пу И заворочался под мышкой, очевидно, она слишком сильно его прижала. Лола опомнилась и решила срочно бежать отсюда, чтобы не видеть фотографий, и вообще впредь обходить этот театр стороной.
Ведущая актриса одного из крупнейших театров города! И кто — Жанка Гробовая, которую прежде никто не принимал всерьез, не считал соперницей, все ее избегали, потому что была противная и глупая! И совершенно бездарная!
Так считали они тогда. И не только они, Лола вспомнила, как презрительно щурила глаза Элла Евгеньевна, как махал рукой Роман Святославский, который вел у них сценическое мастерство… Ошибались, выходит, преподаватели, проглядели талант… Не может быть! Не может быть, что у этой… у этой колоды дубовой талант!
Однако глаза тут же сказали ей, что колодой Жанку считать больше никак нельзя — вон какая стройная фигура в белом платье.
Лола сжала руки в кулаки. Бедный полузадушенный Пу И заскулил тихонько, но его хозяйке было не до того.
Не может быть, думала Лола, наверное, у Жанки какие-то связи. Но здравый смысл тут же подсказал ей, что никакие связи не помогут «сделать сердце — большим, а ножку — маленькой», как утверждал Король в замечательной сказке.
Совершенно некстати вспомнила Лола, как ставили они в институтском театре «Золушку» и Жанка играла старшую сестру Анну — толстую, глупую и неуклюжую.
Да уж, никакие связи не помогут взять ведущей актрисой полную бездарность. И если исчезли Жанкины толстые ляжки и тяжелая походка, то, возможно, прорезался талант?
Нельзя уходить, с тоской поняла Лола, Ленька никогда ей этого не простит. Нужно идти и разбираться с тетей Глашей.
Она сжала зубы и направилась к служебному входу в театр. Пу И перестал ворочаться и скулить — видно, потерял уже всякую надежду на освобождение.
* * *
Леня застонал и пошевелился.
Первое, что он почувствовал, был холод. Он лежал на чем-то холодном и жестком.
«Наверное, Лолка открыла форточку и выстудила комнату, — подумал Леня. — Но почему тогда так жестко? Неужели Аскольд занял всю кровать, а я свалился на пол?»
Леня с трудом разлепил глаза, но все равно ничего не увидел.
Вокруг него была холодная сырая темнота.
Он снова застонал, сел и ощупал то твердое и холодное, что находилось под ним. Это, безусловно, не был ковер, который лежал на полу у него в комнате. Это не был даже паркет. Это был холодный и неровный цементный пол.
У него мелькнуло какое-то неясное воспоминание.
Леня ощупал себя и понял, что он полностью одет. При этом он сделал одно приятное открытие: в боковом кармане куртки оказался электрический фонарик.
Леня вытащил его, включил и посветил вокруг себя.
Он находился в просторном подвале с низким сводчатым потолком.
И тут память постепенно вернулась к нему.
Он вспомнил, как отправился в салон тату «Анаконда», вспомнил, как старик уборщик направил его к Финляндскому вокзалу, в мастерскую старого китайца Вана…
Он вспомнил, как спустился в подвал возле спортивного магазина, как разговаривал со старым мастером. Вспомнил странный запах, который почувствовал в этом подвале, вспомнил порошок, который китаец сыпал в пламя свечей… Ну ясно — от этого-то порошка он и потерял сознание… Под конец Маркиз вспомнил рассказ китайца про татуировки с коронованным скорпионом…
Леня сообразил, что китаец принял его за человека с татуировкой, поэтому и усыпил его своей китайской химией…
Приведя в порядок свои воспоминания, то есть разобравшись в прошлом, он решил навести порядок в настоящем. Для начала он произвел ревизию собственного организма и с удовлетворением убедился, что он в относительном порядке. То есть слегка кружилась голова и во рту был неприятный металлический привкус, но руки и ноги были целы, голова на месте, и никаких значительных повреждений не ощущалось.
Убедившись в этом, Леня встал на ноги и снова огляделся по сторонам, осветив подвал фонариком.
Подвал был совершенно пуст — здесь не осталось ни шкафов с непонятными банками, ни столиков со свечами, вообще ничего, что напоминало бы о мастерской старого китайца. Одни холодные и сырые каменные стены и такой же пол. И самого господина Вана тоже след простыл.
Леня понял, что осторожный китаец, напуганный его появлением, решил перенести свою мастерскую в более безопасное место.
