Сначала Аделаиду никто особенно не заметил, но очень скоро ее хватка проявилась в полной мере. Вдруг ни с того ни с сего устраивают ее персональную выставку в Голубой гостиной…
– Что это за гостиная такая? – прервала художника Анна Николаевна.
– Голубая гостиная? – Пятаков так посмотрел на собеседницу, как будто она спросила его, куда впадает Волга. – Голубая гостиная ЛОСХа… то есть, я хочу сказать, Союза художников. Это выставочный зал в помещении Союза художников на Большой Морской. Там все время проводятся выставки, то коллективные, то – персональные.
– Так почему же вы удивляетесь, что там устроили выставку Верченых?
– Как вы не понимаете? – чуть не закричал Владимир Иванович. – Выставки в Голубой гостиной заслуженные члены Союза дожидались тогда многие годы, и то, как правило, выставлялись в коллективе, а тут приезжает какая-то мымра из провинции, еще и в Союз-то не вступила, и вдруг – на тебе, персональная выставка. На открытии присутствует Свинкина из отдела культуры обкома партии! И Свинкина с Аделаидой чуть ли не целуется на глазах у всего вернисажа. Тут все всё поняли – с Аделаидой надо держаться осторожно, как с противопехотной миной. То ли у нее были какие-то крутые обкомовские связи, то ли она негласно служила в органах, то ли просто у нее был талант находить себе подруг среди влиятельных дам, короче, сразу после этой выставки ее принимают в Союз художников, и она двигается вперед, как бульдозер, только успевай отскакивать.
Пятаков остановился на минуту перевести дух.
«Что я делаю? – пронеслось у него в мозгу. – Зачем я болтаю столько лишнего? Эта тетка-следователь так на меня влияет – смотрит сквозь очки и молчит, на нервы действует».
– А дальше? – спросила Громова.
– Дальше престижные выставки и выгодные заказы сыплются на Аделаиду как из рога изобилия. Тут приходят новые времена, обком утрачивает свое руководящее значение, но Свинкина оказывается во главе крупного художественного издательства – причем, по слухам, коллектив ее сам выбрал, на свою голову, – а наша Аделаида тут же становится владелицей престижнейшего выставочного зала и художественного салона на Невском. Теперь каждый художник, который хочет хорошо продать свою работу, должен бежать к ней на поклон. Видите ли, у олигархов и бизнесменов стало престижным покупать картины только через Аделаиду Самсоновну…
– Короче, Владимир Иванович, – прервала художника Громова, сняв очки и положив их на стол, – по вашему темпераментному рассказу я поняла, что вы покойную не любили.
– Ну, вы делаете слишком поспешные выводы! – вскричал Пятаков. – В нашей среде, среде художников, коллекционеров живописи, искусствоведов, – да, я думаю, и в любой другой профессиональной среде, – все говорят друг о друге плохо. Злопыхательство – совершенно нормальный способ оценки своих коллег. Тем более учитывая Аделаидин трудный характер… Но все же у нас с ней отношения были лучше многих, вы можете спросить кого угодно…
– Да уж не беспокойтесь, спрошу, – пообещала Анна Николаевна, – и уже спрашивала. Мне рассказали, что в последнее время Аделаида Верченых к вам благоволила – пригласила вас на свой последний вернисаж, а он был для очень узкого круга.
– Да, – неохотно ответил Пятаков, – и на инсталляцию. А она тоже была только для избранных. Вы не представляете, сколько у меня сразу появилось завистников!
– Кстати о завистниках, – задумчиво протянула Громова. – Вы не могли бы сказать, кто конкретно мог желать вам зла или причинить вам неприятности?
– Желать мне зла? – художник оторопело уставился на свою собеседницу. – А что такое? Меня кто-то оклеветал?
– Возможно, что и так, мы проверяем. Так все же, какие отношения у вас были с Аделаидой Самсоновной?
– Обычные, – угрюмо сказал Пятаков.
– Да? А мне рассказали, что буквально накануне вы с покойной крупно поспорили, – выбросила Громова из рукава козырной туз. – И о чем это, интересно?
– Разве те, кто вам рассказал про наш спор, не слышали, о чем он был? – съязвил Пятаков. – Я оказался прав, Аделаида благоволила ко мне не просто так, она хотела иметь какие-то дела с моей женой. Супруга моя уже два года живет за границей…
– В Германии, мне это известно, – вставила Громова и, видя, что Владимир Иванович неприязненно на нее покосился и замолчал, подстегнула его:
– Ну-ну, дальше.
– Дальше и говорить нечего, я отказался наотрез. Аделаида же не любила, когда ей перечат, вот мы и расстались, недовольные друг другом.
– Это было за два дня до ее убийства?
– Зачем вы спрашиваете, если сами все знаете! – разозлился Пятаков.
– Однако после разговора с Аделаидой вы тем не менее звонили жене в Гамбург, и не один раз.
– Имею право!
– Разумеется, имеете, но, учитывая то, что до этого вы не звонили ей больше года и она вам тоже, это выглядит немного странно.
– Послушайте, я что, у вас подозреваемый номер один, раз проверяются мои телефонные разговоры? Может, и телефон поставлен на прослушивание!?
– Телефон ваш никто не прослушивает, но вы можете мне сказать, зачем звонили жене?
– Это никак не связано с убийством Аделаиды, и отвечать на такой вопрос я не буду, – твердо сказал Пятаков.
– Ну что ж, тогда скажите мне, уважаемый Владимир Иванович: не пропадали у вас в последнее время какие-либо вещи?
Пятаков рассеянно пожал плечами:
– Честно говоря, не могу припомнить.
– Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся, – зловеще протянула Громова. – А пока, может быть, вы мне расскажете, как обстояли у Верченых дела с противоположным полом?
– С мужчинами? Уж простите, но сплетни мне пересказывать неохота!
– Владимир Иванович, не забывайте, что вы находитесь в кабинете следователя. Если вам задают вопрос, то на него нужно отвечать, тем самым оказывая помощь следствию. Я вовсе не призываю вас пересказывать сплетни, а только прошу рассказать, что вам лично известно.
– Что может быть мне лично известно? Только с чужих слов, – Пятаков заметил, что Громова недоверчиво сощурилась, и разозлился.
– Все знали, что Аделаида к молодым художникам неравнодушна, она этого и не скрывала. Вечно то одного, то другого в гости зовет – картины посмотреть, об искусстве поговорить и так далее… Вечеринки у нее часто бывали. И всегда – гости расходятся, а какое-нибудь молодое дарование она под благовидным предлогом задержит… но про такое вам лучше спросить дам из галереи, они вам все в подробностях доложат, – в голосе Пятакова появились саркастические нотки.
– А вы, Владимир Иванович, простите за нескромный вопрос, никогда… под благовидным предлогом, как вы только что изволили выразиться, не оставались у Аделаиды?
– Послушайте, – Пятаков сделал огромное усилие, чтобы не сорваться и не нахамить противной следовательше, – заявляю вам совершенно официально, что я не только не имел с покойной Аделаидой никаких личных дел, но и никогда не был в ее квартире. Не понимаю, как вам это могло прийти в голову.
– Вы же сами только что говорили про молодые дарования… – посмеивалась Громова.
– Ну знаете, – Пятаков обиделся, – я человек несколько устаревших моральных принципов, потом я уже не молодое дарование… В конце концов, почему вас так интересует моральный облик покойной? Она была, прямо скажем, не юная девушка, за которой нужно присматривать, и совершенно свободна – зачем же так копаться в ее личной жизни?
– Владимир Иванович! – Громова остановила его, даже повысив голос, чего обычно избегала. – Давайте договоримся: вопросы здесь задаю я. Но в виде исключения я объясню вам свой интерес к личной жизни покойной. Дело в том, что убийца Аделаиды Верченых инсценировал ограбление. Все ящики столов и шкафов вытащены и опустошены, деньги и драгоценности исчезли, а, по словам свидетелей, покойная держала дома кое-какие суммы в валюте и золотые украшения. Но, во‑первых, признаки ограбления слишком очевидны, я им не верю, они созданы напоказ, преступник как бы говорит нам: посмотрите, перед вами типичное классическое ограбление. А во‑вторых, присутствуют признаки того, что у покойной был гость, с которым она была хорошо знакома. По-видимому, они пили кофе и спиртное. Убийца постарался скрыть следы такого времяпрепровождения, но сделал это неумело: он вымыл чашки и рюмки, но не так, как это делала сама хозяйка. На всей ее посуде имеются следы жидкости для мытья посуды, а две чашки и две рюмки вымыты наспех просто горячей водой и стоят на сушилке чуть в стороне от остальной посуды. Кроме того, в баре покойной довольно много бутылок со спиртным, и на всех бутылках имеются отпечатки пальцев, – на каждой бутылке отпечатки самой Аделаиды Самсоновны, на многих – отпечатки других людей. Это нормально: люди наливали себе напитки и оставляли отпечатки на бутылках. И только на одной бутылке с армянским коньяком «Наири» нет никаких отпечатков. Совершенно никаких. А бутылка наполовину выпита. Значит, ее брали в руки, и не раз. Почему же нет отпечатков? Потому что их стерли. Следовательно, именно из этой бутылки в вечер своей смерти пила коньяк Аделаида Самсоновна Верченых с тем неизвестным, кто позднее ее убил. Должна вам сказать, что отпечатки пальцев тщательно стерты и с других предметов, на которых они были наверняка: с дверных ручек, например, и на входной двери, и на двери ванной. Но отсутствие отпечатков пальцев в этих местах не так много говорит нам, как отсутствие отпечатков на бутылке: любой грабитель точно так же стер бы их. А вот протертая бутылка объясняет нам, что убийца, пытающийся ввести нас в заблуждение имитацией ограбления, был хорошо знаком с убитой, он пил с ней коньяк. Она его спокойно пустила в квартиру. Есть еще один момент, который мешает мне поверить в убийство с целью ограбления: бриллиант.
