Он был зол, растерян и угнетен. Убийство Глеба надолго выбило его из колеи. Он не сомневался, что Громова вызвала его на допрос самого первого из всех знакомых Глеба, ее подозрения усиливаются и скоро перейдут в уверенность, а потом надо только найти доказательства, и вот он, подозреваемый – далеко ходить не надо!
– Спасибо на добром слове, но ваша манера вести разговор со следователем, тем более с женщиной, кажется мне недопустимой.
– Извините, – неохотно буркнул Пятаков, – нельзя ли ближе к делу?
Он и сам не знал, зачем грубит Громовой, просто ему все надоело.
– Пожалуйста, – Громова открыла папку и надела очки, – перехожу прямо к делу. Где вы находились в понедельник, двадцать второго февраля, с восьми до двенадцати часов вечера?
– Дома, то есть в мастерской. И не только с восьми до двенадцати, а и весь вечер и всю ночь. Сначала работал, а потом спал.
– Разумеется, нет никого, кто смог бы подтвердить этот факт?
– Я, Анна Николаевна, понимаете ли, художник, – против воли Пятаков опять впал в язвительный тон.
– Я помню, – вставила Громова.
– И мне, для того чтобы работать, не нужно большого кабинета, секретарши в приемной и постоянно действующего производственного совещания. Мне нужны кисти, краски и холст, а еще – полный покой! Чтобы не дергали, разговорами не отвлекали, по пустякам не теребили – сходи туда, принеси то, а у нас опять кран в ванне течет и полочка отвалилась!
«Понимаю, почему жена его бросила», – подумала Громова.
– Нам мастерскую дают не для того, чтобы мы там гостей принимали, а для работы. И вот я, когда работаю, закрываюсь на все замки и телефон отключаю.
– Значит, алиби на вечер понедельника у вас нет? – деловито уточнила Громова.
– Знал бы – кучу народу в гости позвал, – вздохнул Владимир Иванович, – а только когда же работать?
– Хорошо, оставим пока это. Давно вы были знакомы с покойным Глебом Васильевичем Миногиным?
– Давно ли? – Пятаков задумался. – Года два, два с половиной. С тех пор как Аделаида обзавелась салоном, у нее сменились три администратора, но только Глеб смог удержаться надолго.
– Каковы были его функции?
– Я в этом не очень хорошо разбираюсь, по-моему, он занимался всей организационной, финансовой и хозяйственной деятельностью. На нем была отчетность, бухгалтерия, разные вопросы, связанные с налогами, с таможней…
– А какое отношение имеет таможня к художественному салону?
– Самое прямое. Сейчас, конечно, много картин покупается нашими соотечественниками, но иностранных покупателей тоже достаточно, а несколько лет назад только они и давали прибыль. А ведь если иностранец купил картину в России, ему нужно вывезти ее на родину, значит, встает вопрос таможенного оформления, и если салон не поможет покупателю дешево оформить вывоз картины, то он больше никогда туда не обратится. Кроме того, иногда вывозятся большие партии картин для продажи на европейских аукционах. Здесь уже задействуются очень большие суммы – ведь для организации самостоятельного аукциона нужно вывезти двести-триста картин… Я так понимаю, что такими вопросами и занимался покойный Глеб.
– То есть его работа носила в какой-то степени незаконный характер?
– Почему же незаконный? Я, конечно, не полностью в курсе, но существуют способы законно снижать таможенные платежи. Допустим, если сам автор вывозит свою картину, он платит весьма небольшую пошлину.
– Но ведь если вы говорите, что вывозят двести-триста картин, не могут же их сопровождать двести-триста авторов?
– Вы, как всегда, в самую точку, – улыбнулся Пятаков. – Я вам скажу по секрету, не для протокола – как иногда делают: берут у авторов картины без подписи, перед вывозом их все подписывает один человек, который и сопровождает всю партию, а уже на месте он смывает свою подпись…
Громова наконец сообразила, что Владимир Иванович нарочно уводит ее от проблемы, старается, чтобы она увязла в том, чего она не знает и не понимает. Она, разумеется, может разобраться во всех сложностях сама, но на это уйдет время, она отвлечется и может забыть что-то важное. Громова рассердилась на Пятакова, который беспардонно, что называется, пудрил ей мозги, и резко его остановила:
– Перейдем к более важному вопросу, к смерти Глеба Миногина, а процедуру вывоза произведений искусства оставим компетентным органам! Я расследую убийство, это, так сказать, мой профиль…
– Из ваших вопросов я сделал вывод, что вы пытаетесь выяснить, кому могла быть выгодна смерть Глеба. Но уж точно не мне. Почему же я вас интересую?
– Буду с вами откровенна. После убийства Аделаиды Верченых вы попали в круг подозреваемых, хотя у вас и не было видимого мотива, но мотив этот мог просто быть неизвестным, а найденная ручка все же вызывала определенные подозрения. Однако, посудите сами, вы отрицаете любые связи с Аделаидой Верченых, ссылаетесь на Глеба как свидетеля, и не прошло и недели, как Глеба убивают, причем тем же способом, как и Верченых, и тот же самой человек. Это доказано.
– Может, вы уже успели доказать, что это был я? – вскипел Пятаков. – Опять нашли в квартире Глеба мою визитную карточку?
– Успокойтесь, и поговорим серьезно. Вы не были в квартире Миногина в день убийства?
– Я вообще у него никогда не был, не такие были у нас отношения.
– А между тем в ежедневнике у него на столе сделана в этот день запись: «В. Пятаков».
– Ну и что? Я позвонил ему по телефону, хотел забрать свои работы, думал, что со смертью Аделаиды выставочная деятельность прекращается. Пока там будут решать, что делать с галереей, картины в суматохе могут затеряться, у меня уже раз так было. Потом не с кого спросить. Кстати, боюсь, теперь так же и получится.
И вот, когда я с ним разговаривал, – внезапно вспомнил Пятаков, – как раз к нему в кабинет зашел человек, с которым он договорился о встрече на девять часов вечера у себя дома.
– Интересно! – Громова сквозь очки внимательно посмотрела на собеседника. – Кто это был, вы случайно не догадались?
В ее голосе звучало недоверие. Пятаков обиделся, но ответил вежливо:
– Голос Глеба был мне хорошо слышен, поскольку он был рядом с телефонной трубкой, а его собеседника я слышал с трудом. Но я понял, что это был покупатель, которому он хотел всучить, простите продать, раннюю картину художника Духовидова, в подлинности которой, насколько я знаю, он сам сомневался.
– Откуда вы знаете о его сомнениях? Не мог же он говорить о них своему клиенту?
Пятаков почувствовал неловкость, не мог же он рассказать Громовой, как прятался за шкафом на инсталляции и подслушивал разговор, как-то несолидно это получается. Но и врать тоже нельзя, поэтому он замямлил неуверенно:
– Он что-то говорил про эту картину знакомым. Слухи, знаете ли.
Его колебания не скрылись от Громовой, она почувствовала, что собеседник что-то недоговаривает. Достав из ящика стола фотографию, она положила ее перед Пятаковым:
– Картина была эта?
Пятаков посмотрел на фотографию и сказал чистую правду:
– Понятия не имею. Я картины не видел и не знаю, о ней ли шла речь.
– Но может ли такая картина быть выдана за раннюю работу этого, как вы говорили… Духовидова?
– Боюсь вам сказать. Фотография мелкая, не очень хорошего качества, мне бы нужно посмотреть мазок, поверхность красочного слоя, обработку холста… Потом, ведь это же заведомая подделка, я имею в виду ту картину, которую Глеб пытался продать, у нее может и не быть характерных особенностей живописи Духовидова.
– А если бы это был подлинник – он стоил бы дорого?
– Да нет, Духовидов никогда особенно не ценился. Есть несколько его работ в частных коллекциях в США… Но это ни о чем не говорит.
– Как бы там ни было, эта картина обнаружена в квартире убитого. Она стояла на журнальном столике – видимо, ее разглядывали и обсуждали.
– Может быть, покупатель убедился в том, что картина – подделка, и, придя в ярость, убил Глеба?
– Маловероятно, – Громова смотрела на Владимира Ивановича с насмешкой, – вы же сами только что сказали, что даже если бы картина была подлинной, она не имела бы большой ценности. Самое главное, что убийство нельзя рассматривать изолированно, а только в совокупности с убийством Аделаиды Верченых. На мой взгляд, возможны две версии: или это душевнобольной, причем человек, хорошо знакомый с обеими жертвами, ведь его добровольно впускали в квартиру. Но мне лично кажется заслуживающей внимания другая версия: преступник совершил первое убийство, мотив которого нам пока неизвестен, при этом Глеб Миногин что-то увидел или узнал, тем самым став для убийцы опасным. Может быть, Глеб и сам не знал о той опасной информации, которой владел. Может, он не придал ей значения – но преступник не мог рисковать, он должен был себя обезопасить на тот случай, если Глеб захочет заговорить или просто вспомнит что-либо важное. То есть второе убийство не имело самостоятельного мотива, оно было только следствием первого.
