– Что вы, – смутилась Фира, – я всего лишь самый рядовой преподаватель музыки. Все уже давно придумано до меня. В живые шахматы играли еще во времена Римской империи.
– Надо же! – кивнул я. – Никогда не слышал о таком.
– Вы почитайте замечательную книгу Иосифа Гольцова «Люди и игры», – посоветовала мне Фира, – вот там об этом подробно написано. – Потом она отвернулась от меня, хлопнула в ладони и сказала: – Итак, танцуем!
Нора забрала у меня диктофон и велела:
– Так, послушаю это без тебя. Ты пока поешь!
Но мне совершенно не хотелось опять попасть в руки Муси и Ореста Михайловича. Очень тихо я прокрался в свою комнату. Вообще говоря, все идет к тому, чтобы сесть на диету, сегодня утром я не сумел застегнуть брюки, потом кое-как влез-таки в них, но испытываю дискомфорт, они явно стали мне малы.
Я, конечно, не Николетта, которая приходит в панику, увидев на своих сверхточных электронных весах прибавку в пятьдесят граммов. Но ведь неизвестно, сколько еще килограммов прилипнет ко мне: Муся и Орест Михайлович самой важной своей задачей считают «откармливание» хозяев. Хотя они же не привязывают меня к стулу и не впихивают в горло еду, кто мешает мне отказаться от ужина…
В комнате я перевел дух, зажег лампу и, включив тихо радио, начал раздеваться. Не привязывают к столу? Да, веревками они не пользуются, парочка применяет иную методу. Стоит вам отодвинуть от себя полную тарелку или вообще отказаться трапезничать, как из глаз Муси и Ореста Михайловича начинают изливаться потоки слез и они заводят речи о самоубийстве. Волей-неволей приходится есть.
Вообще говоря, своей пламенной заботой они довели нас с Норой почти до безумия. Никогда бы не подумал, что это возможно. Вот сейчас я вошел в комнату и увидел, что Муся расстелила мне постель, взбила подушку, а на одеяло положила теплую фланелевую пижаму, кстати, сие ночное облачение она купила лично. Я, извините за интимную подробность, предпочитаю спать в чем мама родила. Мне неудобно в куртке и брюках лежать под одеялом, к тому же жарко. На мой взгляд, лучше иметь теплое одеяло. Но у Муси имелось свое мнение по этому поводу, и она, не поленившись, сгоняла в магазин. Теперь мне предписывается спать в пижаме. Радует лишь то, что Муся не приобрела для меня ночной колпак и ночной горшок. Еще она удалила из моего ночника двадцатипятиваттовую лампочку и ввернула туда более мощную. Я люблю вечером читать в полумраке. Но Муся пришла в ужас:
– Вы испортите глаза!
Я попытался отшутиться:
– Ну сколько мне еще осталось! На мой век этих глаз хватит.
Сказал и горько пожалел об этом. Муся моментально захлюпала носом.
– Я не переживу вашей кончины! – зарыдала она.
Пришлось утешать горничную, и теперь ради ее спокойствия мне приходится лежать вечером при свете прожектора. Ей-богу, я все больше и больше прихожу к выводу, что наша Ленка, тоскующая сейчас со сломанной ногой в больнице, не самый плохой вариант домработницы. Да, она мерзко готовит, плохо убирает, ворчит по каждому поводу и никогда не записывает фамилии тех, кто звонит по телефону в ваше отсутствие. Зато она не мешает вам жить. Муся же безупречна со всех сторон. Перед телефоном у нас теперь лежит блокнот, где корявым почерком написано: «12 числа, месяц февраль, звонил Рогов Константин Борисович, хотел поговорить с Элеонорой. Цель разговора: не сказал». Но почему же мне кажется, что с Ленкой жить комфортней? Нет, человек неблагодарное животное, чем лучше ему делаешь, тем хуже он к вам относится.
Заперев тщательно дверь (кстати, до появления в нашем доме Муси я никогда не пользовался ключом, Ленке и в голову не приходило ворваться в мою спальню, а Муся вполне способна влететь сюда и начать подтыкать одеяло), я мирно сел в кресло, слегка приоткрыл окно и начал курить, слушая радио. Шла передача, посвященная музыке.
– Как ты относишься к группе «Мармелад»? – гнусаво спросила ведущая.
– Прикинь, Маньк, – ответил гость, – эти козлы из «Мармелада» считают, что лабухают музыку! Да это отстой! Не вставляет она меня! Козлятина!
– Ну ты ваще и злой, – восхитилась диджей, которую гость без особых церемоний величал Манькой, – прям весь зашился! А вот Петька из «Мармелада» говорит, что ты, Пашка, говнюк!
– Забил я на его слова, – фыркнул Пашка, – плюнул и растер. Я говнюк? И… со мной! Только Петька кто? Педрила! Ваще у нас одни педики на сцене, только я мужик! Девки, слыхали? Все ко мне!
Из динамика понеслись довольное, визгливое хихиканье ведущей и густой хохот гостя.
– Ну ты, блин, Пашка, приколист, – восторгалась диджей, – я просто описалась!
– Памперсы на эфир одевай, – ржал очень довольный собой Пашка.
Я не стал слушать, чем закончится эта восхитительная передача, и выключил приемник. Наверное, я начинаю стареть. Один из признаков утраты молодости – это заявление: «В мое время молодежь была иной». А и правда иной! Впрочем, и радио вещало по-другому. Вышеупомянутых Маньку и Пашку в приснопамятные советские времена не допустили бы к микрофону даже на пушечный выстрел. Да и прямых эфиров тогда не было. Хотя и раньше случались разные казусы, смешные оговорки и нелепицы.
Я, будучи одним из редакторов толстого журнала, подрабатывал на радио, писал для эфира обзоры литературных новинок и частенько появлялся в большом мрачно-каменном доме на Пятницкой улице. Очень хорошо помню одну замечательную историю.
В те годы все материалы, которые предстояло озвучить в эфире, обязательно проходили цензуру и тщательную проверку. Читало их огромное количество народа: редактор, зав. отделом, завершал цепь проверяющий, так сказать, «свежая голова». Человек, озвучивавший текст у микрофона, не имел права добавлять никакой отсебятины, как напечатано – так и читай. Отступившему от этого правила грозило увольнение. Сейчас, когда диджеи высказывают все, что у них на языке, трудно себе представить, в каких жестких рамках работали в коммунистические времена их коллеги.
Так вот, придя в очередной раз на Пятницкую, я столкнулся с Колей Мамоновым. Бледный Николаша трясущейся рукой хлебал из мензурки валокордин.
– Что случилось? – испугался я. – Врача позвать? Сердце прихватило?
Мамонов навалился на меня:
– Пошли покурим, сейчас расскажу.
Мы пришли в курилку, и он выложил дивную историю. Он в числе прочих готовил передачу на тему религии. В те времена это была обличительная программа с девизом «Бога нет». Но Николай человек верующий и старался по мере сил делать программу хорошо. Он придумал хитрый ход, рассказывал весьма подробно эпизод из Библии, растолковывал его, а потом бросал вскользь фразу:
– Вот как церковники оболванивают простых людей.
Самое интересное, что ему все сходило с рук. Так вот, написав текст очередной передачи, Николя отнес его машинистке. Там была фраза: «Входит служка, отдает митру архиерею». Для тех, кто не знает, поясню: митра – это такая шапка, часть облачения архиерея.
Машинистка то ли не разобрала почерк Николаши, то ли опечаталась, но к редактору текст отправился в таком виде: «Служка отдает литру архиерею». Редактор возмутился и исправил текст: «Служка отдает архиерею литр водки». Бумажка пошла по кругу дальше и добралась до главного проверяющего. Тот сначала раскричался:
– Пошлятина, такое нельзя выдавать в эфир! – Но потом успокоился и заявил: – Впрочем: обличение пьянства в среде попов хорошая тема, только мне не нравится слово «литр». – Он схватил ручку, и фраза приобрела такой вид: «Служка отдает чекушку водки архиерею». Затем на текст легла виза, и бумажонка, совершив круг, вернулась к Николаше. Тот, схватившись за сердце, увидел, как слово «митра» было сначала превращено в «литру», потом трансформировалось в «литр водки», затем стало «чекушкой». Главного редактора не было на работе, пока текст «шел» к Николя назад, начальство убыло на очередное совещание. Совершить обратное превращение «чекушки» в «митру» мог только верховный главнокомандующий на радио. Бедному Николаше по правилам надлежало записать для эфира безумную фразу про архиерея и бутылку «огненной воды». Мамонов мучился, переживал, но в конце концов нарушил предписания и прочел предложение в первозданном варианте. Честь архиерея была спасена. Интересно, сколько бы минут сумели проработать при прежних порядках на радио самозабвенные грубияны Маня и Паша? Да, я определенно старею, вот уже начались ностальгические воспоминания о молодости…
– Ваня, вставай, – раздалось в комнате.
Я рывком сел и пару секунд очумело смотрел на часы. Наконец я понял: семь утра. Заснул я вчера просто мгновенно.
– Ваня, – стучала в мою дверь Нора, – быстро открывай, ну сколько можно спать?
Я вскочил, накинул на себя халат и распахнул дверь. С недовольным видом Элеонора вкатилась в комнату.
– С каких пор ты решил баррикадироваться? – сердито поинтересовалась она.
