Я спустилась вниз и там увидела Эмили.
Зрелище было жутковатое. Она была в длинной белой ночной сорочке, некогда принадлежавшей Фебу Даунту, и в темноте походила в ней на неприкаянный призрак в саване, восставший из могилы.
Я находилась всего в нескольких футах позади нее и плотно прижималась к затененной стене лестницы, чтобы оставаться незамеченной.
С высоко поднятой свечой, мягко шлепая по каменному полу задниками комнатных тапочек, Эмили прошла мимо портрета турецкого корсара и быстро свернула в длинный сводчатый коридор, где на стенах висели выцветшие знамена, щиты, перекрещенные мечи и прочие предметы военного снаряжения.
Она шла, шла и наконец остановилась у двери одного помещения, куда я еще ни разу заглядывала в ходе своих прогулок по усадьбе: кабинета покойного лорда Тансора, а теперь неприкосновенного святилища Эмили, всегда стоявшего запертым.
Из затененной амбразуры узкого окна, выходящего в розовый сад, я увидела, как Эмили вынимает из кармана ночной сорочки ключ и отпирает дверь кабинета, потом заходит и тихо затворяет ее за собой.
Я напрягла слух, но не услышала, чтобы ключ снова повернулся в замке. Я на цыпочках подошла к двери, опустилась на колени и припала глазом к пустой замочной скважине.
Эмили, стоявшая спиной ко мне, ставила свечу на массивный письменный стол у окна в дальнем конце комнаты. Потом она вдруг обернулась, словно услышав что-то, снова взяла свечу и быстро направилась обратно к двери. Я едва успела добежать до своего прежнего укрытия, когда дверь открылась и Эмили вышла в коридор, беспокойно озираясь по сторонам. Через несколько секунд, очевидно убедившись, что за ней никто не следит, она снова вошла в кабинет. На сей раз, однако, дверь осталась незахлопнутой, и, вернувшись обратно, я смогла бесшумно приотворить ее, чтобы видеть внутренность кабинета — узкой комнаты с высоким потолком и единственным окном, выходящим на Парадный двор.
Стены и потолок там были обшиты темным деревом; вдоль правой стены тянулись застекленные стеллажи, на левой висели в ряд портреты.
Эмили зажгла маленькую масляную лампу на столе, а потом подошла к одному из портретов, где был изображен осанистый господин, одетый по моде прошлого века, с женой и собакой. Поначалу я подумала, что она собирается снять портрет, возможно, чтобы получить доступ к тайнику наподобие спрятанного за портретом Энтони Дюпора. Но вместо этого она принялась нажимать пальцем на разные точки в нижней части узорчатой золоченой рамы — похоже, в определенной последовательности. Внезапно соседняя картина — портрет суровой престарелой дамы — с тихим щелчком повернулась на петлях, явив взору темный проем в стене. Эмили извлекла из него кожаную сумку и какой-то ключ, а потом затворила секретную дверцу. Отперев один из ящиков письменного стола, она достала два конверта и положила в сумку.
С минуту просидев в задумчивости, она встала, открыла встроенный в стену шкаф и вынула оттуда длинный плащ с капюшоном и изящные серые туфли, расшитые черным бисером. Накинув плащ и сменив тапочки на туфли, она повесила кожаную сумку на грудь, погасила лампу и со свечой в руке двинулась к двери, вынудив меня опять броситься к своему укрытию.
Я услышала скрежет ключа в замке, а через несколько секунд закутанная в плащ фигура Эмили стремительно проскользила мимо.
Я медленно сосчитала до пяти и пошла следом за ней.
У двери в вестибюль Эмили остановилась и огляделась вокруг, проверяя, нет ли кого поблизости. Уже в вестибюле она на миг задержалась, чтобы взглянуть на портрет моего деда, лорда Тансора, и его красавицы жены с братом моего отца на руках, а потом стремительно пересекла огромное гулкое помещение и исчезла за крашенной зеленым дверью в дальнем углу.
Едва она скрылась из виду, я последовала за ней — за зеленую дверь, вниз по короткой лестнице, по коридорам и анфиладам темных тесных комнат — и в конце концов оказалась в полузаброшенной прихожей в южном крыле дома. Наполовину застекленная входная дверь была распахнута в холодный утренний сумрак.
Признаться, я пришла в недоумение: куда она могла направиться ни свет ни заря в ночной сорочке и нарядных туфлях? Но у меня не оставалось времени на догадки, если я хотела догнать Эмили, и потому я вышла наружу.
Слева гравиевая дорожка, по которой несколько дней назад уходил мистер Рандольф, распрощавшись со мной у пруда, тянулась вдоль южного фасада усадьбы к конюшням, а справа она вилась в сторону от дома, огибала обнесенный высокими стенами пруд, потом пролегала между рядами древних дубов и наконец смыкалась с главной подъездной аллеей. Представлялось очевидным, что Эмили повернула направо и пошла извилистым путем в парк, дабы остаться незамеченной. Донельзя заинтригованная, я двинулась по дорожке в сторону пруда.
Первый утренний свет постепенно набирал силу, и я различала темную фигуру впереди, торопливо шагавшую к дальнему углу припрудной стены, где дорожка резко поворачивала к стройным рядам деревьев.
Эмили шла быстрой, решительной поступью, не оглядываясь, словно спешила на условленную встречу, — шла между шеренгами могучих дубов, по подъездной аллее, через мост и вверх по длинному склону Горки, а я следовала за ней, держась близко, насколько хватало смелости.
Чтобы она меня не заметила, я жалась к деревьям, тесно насаженным вдоль аллеи; но там росла высокая трава, мокрая от росы и недавнего дождя, которая замедляла и затрудняла мое движение. Как только Эмили преодолела подъем и начала спуск, я выбежала на середину аллеи и во всю мочь припустила на вершину Горки, где остановилась перевести дыхание. Внизу в тающем сумраке я увидела темные очертания сторожевого дома, построенного в виде замка, а справа — дымовые трубы вдовьего особняка над деревьями и высокий шпиль церкви Святого Михаила и Всех Ангелов на фоне бледного неба. Но где же Эмили?
Поискав взглядом, я через несколько секунд увидела ее — она торопливо шагала по тропе, тянувшейся вдоль ограды вдовьего особняка и спускавшейся к Эвенбруку.
Подобрав мокрые юбки, я снова бросилась бегом и скоро достигла тропы, а еще через минуту оказалась на прогалине в зарослях березы и ивы у реки.
Здесь мне пришлось остановиться: сейчас Эмили находилась всего в нескольких футах от меня — неподвижно стояла на раскисшем берегу, с растрепанными от быстрой ходьбы волосами, в промокших насквозь, перепачканных грязью туфлях, безнадежно испорченных.
В первый момент я хотела отступить подальше за деревья, испугавшись, как бы она не обернулась и не увидела меня, но потом посчитала ненужным прятаться, ибо Эмили казалась полностью отрешенной от всего вокруг, глубоко поглощенной своими мыслями.
Шли минуты, а она все стояла, безучастно глядя на быстрый поток, вздувшийся от недавних дождей, покуда неожиданный шум не заставил нас обоих встрепенуться и поднять глаза.
Из тростниковых зарослей на противоположном берегу величественно взмывал лебедь, громко хлопая ослепительно белыми крыльями в рассветной тишине.
Очнувшись от задумчивости, Эмили сняла с себя кожаную сумку и бросила на траву, а потом медленно спустилась с мокрого откоса и ступила в воду.
Я стояла, оцепенев от ужаса, с выпрыгивающим из груди сердцем.
О боже! Не собирается же она закончить свою жизнь здесь, умышленно предав свое тело беспощадному Эвенбруку? Но когда вода сомкнулась вокруг ее ног, по-прежнему обутых в изящные серые туфельки, я поняла, что ничего иного и быть не может. Она пришла в это пустынное место в этот ранний час с одной-единственной ужасной целью.
Значит, Эмили знает, что для нее настало время заплатить сполна за все преступления. Но ведь она — гордая леди Тансор. Она не допустит, чтобы Судьба, а тем паче инспектор Галли из сыскного бюро диктовали ей свои условия. Она сама решит свою участь. Но — о, миледи! Какое же наказание понесете вы за это последнее и самое тяжелое преступление, когда предстанете наконец перед великим Жнецом Душ?
Все в полном соответствии с принципами ее жизни, с которой она сейчас собирается покончить. Превыше всего она всегда ставила свою волю; ее гордый, эгоистичный характер всегда был для нее единственной нормой нравственности — незыблемым мерилом, неизменным критерием, определявшим все ее поступки. Я могла и не стараться погубить Эмили: она сама себя погубила.
Возможно, вы проникнетесь ко мне презрением (и вполне заслуженно, как мне самой сейчас кажется), но тогда, стоя там среди деревьев, я испытала приступ безудержного ликования, наблюдая за актом самоуничтожения женщины, которую мадам велела мне считать своим врагом. Пускай Великое Предприятие не увенчалось триумфальным успехом, вопреки ожиданиям моей опекунши, но у меня на глазах свершалось справедливое возмездие за предательство моего дорогого отца и все прочие преступления, содеянные впоследствии.
