— Извини, что оставила тебя одного. У Рона какие-то новые бланки, я таких прежде не видела.
— Нестрашно.
Мама остановилась и посмотрела на меня:
— Ты себя нормально чувствуешь?
— Конечно нормально. Мою этому волосы.
— Ей волосы, — поправила мама, поворачиваясь к столу.
— Ей волосы, — повторил я. — Извини.
Я всегда называл трупы «это» или «оно», потому что… ну, очевидно же. Они мертвые. Но обычных людей это беспокоит. Так трудно запомнить.
— А где Маргарет? — спросил я.
— Я ей сказала, что она может не беспокоиться, — ответила мама. — Тут легкий случай — мы и без нее обойдемся, а она пускай займется планированием похорон с родственниками.
— По-моему, обычно ты так не делаешь?
— Вдруг я просто хочу провести время с сыном? — сказала она, обнажив зубы в улыбке, — она всегда так улыбалась, когда пыталась шутить. — Тебе это никогда не приходило в голову?
Я посмотрел на нее с серьезным видом:
— Моя любимая часть семейного единения — когда мы очищаем полости тела. А твоя?
— А моя — когда ты не корчишь из себя умника, — отрезала она и сняла с полки баллончик дезинфектанта. — Да, проверь на себорею. Она две недели провела в больнице, и одному Богу известно, мыли ее там или нет.
Я посмотрел на его голову — ее голову — и раздвинул волосы, чтобы увидеть кожу:
— Да, какая-то грязь.
— Себорея, — подтвердила мама. — Это жир и мертвые кожные клетки, очень трудно отмыть. Попробуй так. — Она направила на открытый участок кожи струю из баллончика. — Спрей должен их проесть. Налегай на щетку.
Я прижал щетку к коже и принялся осторожно сдирать грязь. Через несколько минут спрей действительно разъел слой жира, и он стал подаваться. Когда я решил, что хватит, волосы были практически чистыми. Я снова смочил их, на этот раз сильнее, и потер щеткой, чтобы легче было прополоскать.
Я подстраиваю работу щеткой под биение сердца: один удар — одно движение. Неторопливо, размеренно; впервые за много недель я чувствую себя спокойно. Бальзамирование — такая же работа, как и любая другая, но у каждого, кто зарабатывает этим себе на жизнь, свой подход к делу. Для моего отца это была форма уважения, способ почтить память тех, кто ушел. Для мамы — что-то вроде служения. Она тратила долгие часы на помощь тем, кому уже по-настоящему не помочь. А потом еще больше времени проводила с членами семьи, чтобы устроить подобающее погребение. Оба моих родителя считали бальзамирование важным делом и подходили к нему чуть ли не с трепетом. Они относились к мертвым с глубоким почтением — это и соединило их в свое время.
Для меня же бальзамирование было формой медитации, оно приносило душевный покой, которого я нигде больше не находил. Мне нравилось сопутствующее этому занятию безмолвие. Тела не двигались, не кричали, не сопротивлялись и не уходили. Просто лежали, примирившись с порядком вещей, и позволяли мне делать все, что нужно. Я полностью контролировал себя.
Я полностью контролировал их.
Пока я занимался волосами, мама срезала с тела больничный халат и из соображений благопристойности заменила его полотенцем. Она омыла руки и тело, а я, закончив с волосами, достал бритву. Мы, независимо от возраста и пола, брили покойников. Даже у детей и женщин кое-где появляется пушок. Я втер немного геля в щеки и над верхней губой и принялся осторожно сбривать волоски.
Через несколько минут я отложил бритву.
— С бритьем все, — отчитался я. — Мы готовы подправить этому черты лица?
— Ей.
— Ей, — повторил я.
— Каждый раз одно и то же, Джон, — вздохнула мама. — Ты должен думать о них как о людях, не как о предметах. Ты, как никто другой, обязан понимать, насколько это важно.
— Извини, — сказал я, убирая бритву.
— Посмотри на меня, Джон, — велела мама.
Я повернулся к ней.
— Я говорю тебе: это не шутка.
— Извини. Ей. Так что, переходим к лицу?
— Больше не допускай таких оговорок, — потребовала она, и я кивнул.
Она умерла так недавно, что трупное окоченение еще не прошло, и, прежде чем гримировать лицо, нужно было размять мышцы и вернуть им подвижность. Трупное окоченение происходит, когда в мышцах накапливается кальций. В живых телах кальций расходуется, а в мертвых накапливается до тех пор, пока мышцы не застывают. Через день-другой после смерти они снова расслабятся вследствие разложения, но нам требовалось разогнать кальций сегодня: гладить, сжимать и растирать плоть, пока она снова не станет мягкой и податливой.
Покончив с мышцами, мы занялись лицом: правильно поместили голову, закрыли рот и тому подобное. Чтобы глаза не казались впалыми, мы подложили вату под веки, а потом склеили их специальным кремом. Мы закрепили у нее в деснах два маленьких крючка, один под верхней губой, другой — в нижней челюсти, после чего зафиксировали рот специальной скобочкой. Крючки важно правильно установить и надежно скрепить скобой: недотянешь, и рот раскроется, перетянешь, и нос будет приплюснутый, неестественный. Меньше всего семье нужно, чтобы на церемонии прощания их мертвая бабушка ухмылялась из гроба.
Разобравшись с лицом, мы перешли к первичному, артериальному бальзамированию. Пока мама подбирала химикаты и смешивала их в помпе, я сделал скальпелем маленькое отверстие у ключицы, тупым крючком подцепил и вытащил наружу два блестящих багровых сосуда, каждый толщиной в палец. Я надрезал их осторожно, чтобы не рассечь до конца. Крови практически не было, потому что не работало сердце. Я прикрепил сосуды, артерию и вену, к металлическим трубкам, потом подсоединил артериальную к помпе, которую мама подкатила к столу, а венозную — к шлангу, змеившемуся по полу к стоку.
Мама включила помпу, и она начала работать, закачивая коктейль из детергентов [6], консервантов, ароматизаторов и красителей и вытесняя старую кровь. Я поднял голову на вентилятор, мерно вращающийся на потолке.
— Надеюсь, вентилятор нас не подведет, — сказал я.
Мама рассмеялась. Старая шутка — наш прежний вентилятор был так плох, а химикаты для бальзамирования так токсичны, что мы обычно выходили наружу, пока работала помпа. Вообще-то, вентилятор нас не подводил, но Маргарет каждый раз повторяла эти слова. После неожиданно свалившейся на нас зимой работы мама и Маргарет вложили часть прибыли в вентиляцию. Новый вентилятор отвечал последнему слову техники и отличался надежностью, но мы по-прежнему произносили эту мантру. Она стала ритуалом.
Бальзамирование полостей преследовало ту же цель, что и артериальное: ты выводишь из тела старые жидкости и наполняешь его новыми, убивая бактерии и приостанавливая разложение до прощальной церемонии и погребения. Но если при артериальном бальзамировании мы использовали непосредственно кровеносную систему, то полостное бальзамирование затрагивало множество отдельных органов, и с ними приходилось работать по одному. Делали мы это при помощи специального инструмента — троакара. В нашем случае он представлял собой длинное металлическое острие, подсоединенное к вакуумному насосу. Мы пробивали тело острием и насосом выводили различные продукты жизнедеятельности. Сам процесс называется «аспирация». Откачав из тела жидкости, мы мыли троакар и прикрепляли его к другой трубке, чтобы закачивать внутрь химическую смесь, сходную с той, которой мы наполняли артерии.
Вообще троакар — очень полезный инструмент. С его помощью я даже убил мистера Кроули.
Я подключил вакуумный насос, а мама для благопристойности положила еще одно полотенце так, чтобы обнажить живот. Я опустил руку, ощутив под пальцами грубую морщинистую кожу, и нащупал, куда лучше всего вводить троакар. Идеальная точка — над пупком, в нескольких дюймах выше и чуть правее. Разгладив кожу пальцами, я поместил кончик троакара в нужное место и ввел, сначала неглубоко, только проколол кожу и зафиксировал инструмент. Затем я с силой вдавил его в брюшную полость, пробивая сначала один слой мышц, потом другой. Вокруг отверстия расползся небольшой кровавый кружок, но исчез, когда я включил насос. Мощность насоса как раз позволяла высасывать жидкости, газы и кусочки пищи, оставшиеся в желудке и кишечнике. Я поводил в теле троакаром, прислушиваясь к урчанию, которое издавала бегущая по шлангу жидкость.
Все шло нормально. Вот какой должна быть жизнь: простые мирные люди занимаются делами, которые доставляют им радость. Неприятности последних недель, казалось, ушли в прошлое, и я успокоился. Я чувствовал, что в мире воцарился порядок, и на лице у меня появилась беспричинная улыбка.
Я умел это делать, хорошо умел. И не только бальзамировать — в тот момент я представлял, что сама жизнь мне подвластна. Что я мог ею управлять. Даже мистер Монстр, казалось, отошел на второй план, стал таким маленьким, что я почти забыл о нем. И что меня волновало? Я был сильным, контролировал свой рассудок, и ничего плохого со мной не случится. Я ни для кого не представлял угрозы.
