Оставшись один, Аркадий первым делом направился в кабинет к письменному столу, чтобы посмотреть, нет ли чего нового по факсу. Бумага была чистой, с едва заметной карандашной точкой на обратной стороне, которую он поставил, оторвав сообщения, касающиеся Красной площади. Он взял список Минина. Сыщик вспорол матрацы и осмотрел пружины, проверил ящики буфетов и шкафов, разобрал выключатели, простучал плинтусы, разобрал и собрал всю квартиру. И ничего не нашел.
Аркадий не стал заниматься списком Минина. «Если что и можно найти, — подумал он, — так это то, что открывается внимательному взгляду. Рано или поздно квартира, словно раковина, становится частью человека. Его может в ней и не быть, но он, тем не менее, незримо присутствует — во вмятине на стуле, на снимке, в остатках пищи, в забытом письме, в запахе надежды или отчаяния». Аркадий отчасти придерживался такого подхода из-за слабой технической оснащенности расследования. Милиция вложила большие средства в немецкое и шведское оборудование, в спектрографы и экспресс-анализаторы крови. Но они лежали без дела из-за отсутствия дорогих частей, на которые денег не хватало. Не было компьютерного банка данных крови и номеров машин, не говоря уже о такой недостижимой вещи, как «генетические отпечатки». В распоряжении советских лабораторий судебно-медицинской экспертизы были лишь допотопные наборы почерневших пробирок, газовых горелок и замысловато изогнутых стеклянных трубок, какими на Западе пользовались лет пятьдесят назад. И вопреки всему этому Полине удавалось вытягивать информацию из трупа Руди Розена. Вопреки всему, а не благодаря.
Поскольку цепочка твердых улик не могла быть прочной, советский следователь больше полагался на косвенные свидетельства, психологические тонкости и логику. Аркадий знавал следователей, убежденных, что при надлежащем изучении места убийства они смогут определить пол, возраст, род занятий и даже увлеченность убийцы. Единственной областью, где допускалось процветание психологического анализа, была криминалистика.
Разумеется, советские следователи всегда полагались и на признание обвиняемого. Признание решало все. Но признание, по существу, оправдывало себя только с новичками и простаками. Махмуд или Ким скорее заговорят на латыни, чем сознаются в преступлении.
Так что же на данный момент сказала квартира Руди? А сказала она вот что: «Где Красная площадь?».
Был ли Розен набожен? Нет. Не было ни семисвечника, ни Торы, ни талеса, ни субботних свечей. Всю семейную хронику представляли портреты родителей. А где же фотографии самого Руди или его друзей? Они отсутствовали. Руди был чистюлей. Поражали удивительно гладкие, чистые стены его жилья — ни одного гвоздика на поверхности, ни одного пятна, словно он стер с них и самого себя. Аркадий снял с полок книги и журналы. Здесь были «Бизнес уик» и «Израэль трейд» на английском, что указывало на международные масштабы его амбиций. Говорит ли альбом с марками об одинокой юности? Внутри альбома — тропические рыбы на крупноформатных марках, выпускаемых малыми странами. В бумажном конверте среди неразобранных марок можно было найти все что угодно: царские двухкопеечные, французские «либерте», американские «франклины» и многое другое. И ни одного ценного красного квадратика.
Он взял стопку книг и перешел в спальню, где стал раздумывать над содержимым ночного столика. Здесь резко выделялась ночная маска, которая давала основания полагать, что обильная еда и очистительные таблетки не способствовали спокойному сну.
В спальне не было стула. Аркадий снял ботинки, сел на кровать и сразу услышал, как жалобно заскрипели пружины в предвкушении тяжести тела Руди. Подложил под спину подушки, как, видно, поступал и Руди, и стал просматривать книги.
В каждом уважающем себя доме были классики. Правда, у многих только для того, чтобы казаться образованными. Руди же свои книги читал. Аркадий нашел подчеркнутый карандашом отрывок в «Капитанской дочке» Пушкина, там, где гусар вызвался выучить молодого человека играть на бильярде. «Это, — говорил он, — необходимо для нашего брата служивого… Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде; а для того надобно уметь играть». «Или бить киями жидов», — было нацарапано под этой строчкой. Аркадий узнал почерк Руди. Он видел его в конторской книге.
В середине «Мертвых душ» Гоголя Руди отчеркнул: «В непродолжительное время не было от него (Чичикова) никакого житья контрабандистам. Это была гроза и отчаяние всего польского жидовства. Честность и неподкупность его были неодолимы, почти неестественны. Он даже не составил себе небольшого капитальца». На полях Руди приписал: «Ничто не меняется».
«Надо сказать, что сегодня еще хуже, — подумал Аркадий. — Благодаря еврейской эмиграции у московской мафии теперь хорошие связи с израильским преступным миром». Он включил телевизор и вновь прокрутил, пропуская кадры, иерусалимскую пленку от Стены плача до казино.
Он то и дело мысленно возвращался к словам Полины: «…слишком много крови».
Он согласен с ней. Если бензин можно сгустить с помощью крови, то при случае его можно сгустить и с помощью десятка других веществ. Совсем недавно он видел кровь в каком-то необычном виде, но никак не мог припомнить, где это было.
Аркадий снова просмотрел египетскую пленку. За окном барабанил дождь, и при виде желтых песков Синайской пустыни становилось теплее: он, как к камину, придвигался поближе к экрану. Аркадий сунул было руку в карман за сигаретами, но вспомнил, что отдал их. Вытащил письмо. Он мог по пальцам пересчитать письма, полученные от отца. Раз в месяц отец писал сыну, когда тот был в пионерлагере. Раз в месяц из Китая — в те времена, когда отношения с Мао были братскими и прочными. Все эти послания были похожи на бодрые военные доклады и заканчивались пожеланиями Аркадию упорно трудиться, вести себя достойно и со всей ответственностью. Всего около двенадцати писем. Еще одно он получил, когда решил поступать в университет, а не в военное училище. Оно запомнилось ему потому, что отец ссылался на Библию, и именно на то, что Господь потребовал от Авраама принести в жертву единственного сына. «Сталин пошел дальше Бога, — писал генерал, — потому что Авраам восславил его еще сильнее. К тому же есть еще сыновья, — следовало далее, — похожие на хилых телят и годные только для жертвоприношения». …Слишком много крови? Его отцу ее всегда было мало.
Отец отрекся от сына, сын отрекся от отца. Один навсегда отрезал будущее, второй — прошлое. «Но, — подумалось Аркадию, — ни у одного не хватило духу заговорить о том времени, когда им придется наконец быть вместе». …Дача. Мальчик и мужчина, сидя на причале, смотрят на ноги, опущенные в сонную теплую воду. Босые ноги не всплывают, не опускаются вглубь — они лениво колышутся у поверхности, как водяные цветы. Еще глубже Аркадию видится колышущееся платье матери, оставшееся в детской памяти как прощальный взмах руки.
…По водам Нила, покачиваясь, сновали одномачтовые суденышки. Аркадий вдруг осознал, что перестал следить за происходящим на экране. Он осторожно, словно бритву, положил письмо обратно в карман, извлек из магнитофона египетскую кассету и вставил мюнхенскую. Теперь он смотрел внимательнее, потому что немного понимал немецкий язык. К тому же хотел отвлечься от письма. Смотрел, разумеется, глазами русского.
«Добро пожаловать в Мюнхен!» — раздалось по-немецки с экрана. На экране появилась гравюра с изображением средневековых монахов, поливающих подсолнухи, поворачивающих надетого на вертел кабана, наливающих пиво. Жизнь, по всей видимости, была не так уж и плоха. Следующие кадры изображали современный, восстановленный Мюнхен. В дикторском тексте ухитрились с некоторой долей хвастовства рассказать о чудесном возрождении из пепла, не упомянув ни о каких мировых войнах, намекнув лишь об «ужасном, прискорбном» бедствии, превратившем город в груду камней.
…От фигурки увешанного колокольчиками шута, вращающейся на часовой башне на Мариенплатц, до похожих на шахматную доску стен Старого суда все исторические здания были прилизаны до неузнаваемости. Практически каждый второй кадр изображал либо пивную на открытом воздухе, либо погребок, словно потребление пива было миропомазанием в знак отпущения грехов (конечно, пивной путч Гитлера не в счет). И все же Мюнхен был, бесспорно, привлекательным городом. Люди выглядели такими состоятельными, что, казалось, они живут на другой планете. Автомашины почему-то выглядели невероятно чистыми, а гудки звучали, словно звонкий охотничий рог. В городских прудах и на реке плавали многочисленные стаи лебедей и уток. А когда в последний раз видели лебедя в Москве?
«Мюнхен хранит памятники архитектуры, воздвигнутые под началом королевских особ, — хорошо поставленным голосом продолжал диктор. — Макс-Иосифплатц и Национальный театр строил король Макс Иосиф, Людвигштрассе — его сын, король Людовик I, Максимилианштрассе — сын Людовика, король Максимилиан II, а Принцрегентштрассе — его брат, принц регент Луитпольд».
