Виктор Пронин - Ошибка в объекте

– А когда вместе были, Любаша себе места не находила! – сказал участковый. – Сам слышал, как похвалялся в пивной... Кто-то спросил его, не будет ли жена пилить, когда вернется... Знаете, что он ответил? Пятки, говорит, мне будет она лизать лишь за то, что вообще домой приду.

– Может, и говорил, – согласилась женщина. – А когда приходил, так сам готов был ей пятки лизать. Среди дружков он, конечно, горазд покуражиться, а без нее вот пропадет... Я чего пришла к тебе... Вызвал бы ты его, постращал маленько, карточку б на него для виду завел какую, а?

– На него уже есть карточка. Настоящая. Не для виду, – со злым наслаждением произнес участковый, и было в его голосе такое, что мать поняла: немало ее сын досадил своему бывшему дружку. – Был он у нас, – продолжал участковый. – Беседовали мы с ним.

– И что же?

– Хиханьки-хаханьки, а у самого глаза бегают... Где-то он уже нашкодил, дело ясное. Вот и мечется, боится. А водки надерется – хорохорится. Звонил мне как-то, спрашивал – не хочу ли повышение по службе получить... Могу, говорит, помочь...

– Что же делать-то... Хоть бы Любаша нашлась, он поугомонился бы, успокоился...

– А что Любаша? – участковый встал, прошелся по кабинету, четко печатая шаг, одернул китель, снова сел. – Ведь он измывался над ней.

– Было, – покорно согласилась женщина. – А и любил он ее... Бывало, задержится она где в очереди или сына из сада забирать пойдет, так Николай бегает-бегает по комнате, а потом картуз на голову и за ней. Вернутся веселые оба, смеются, с дитем тешатся...

– Думаете, тосковал по ней? Спешил помочь сумки домой тащить? – нервно усмехнулся участковый. – Боялся, что остановится на улице с кем-нибудь словом перекинуться. Он ведь не мужем ей был, а хозяином. И вдруг самая нужная вещь уходит... Вот и бесится, что не по его вышло.

– Ты вот что, – строго проговорила женщина, – ты все это на суде скажешь, когда он будет, суд-то... А пока человека спасать надо. Не убийца все-таки, не злодей... А слабости, они хоть у кого есть... У тебя, что ли, их нету? Ну любил он ее не так, как положено... А как положено? Прошел бы год, второй, и все было бы как надо... Может, по линии милиции Любашу-то разыскать? А?

– А зачем ее разыскивать? Зачем человеку жизнь портить? – протянул участковый с улыбкой. – Ей зачем жизнь портить? Ну найдем мы ее, поедет он за ней, привезет вместе с сыном... А дальше? Девка не дура, видит, что он... ну, что он? Одеться может видно, знает, какие штиблеты носить до обеда, какие после... И все. Зачем он ей? Лодырь. Пьяница. Дебошир.

– Без отца рос, – вздохнула женщина. – Ты вот штиблетами его попрекнул, а он, пока школу не кончил, и не знал, что такое штиблеты, я у сапожников обноски покупала... Они соберут на свалке, починят, почистят и таким, как я, за трояк продают... – Женщина, не сдерживаясь, заплакала.

– Ладно, Нина Петровна, договорились, – решился участковый. – Вызовем его повесткой по всей строгости и продуем мозги как следует. Сегодня же все сделаем.

– Вот за это спасибо, вот это разговор у нас с тобой по делу. – Она поплотнее затянула теплый платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто. Оно было такого неопределенного цвета, что участковый невольно подумал – не покупает ли она себе и одежду у старьевщиков?

– А ведь хороший парень был! – воскликнул он. – Веселый, заводной, всегда для друзей все что угодно сделает!

– Он и сейчас для друзей что угодно сделает, – печально сказала мать. – Только вот друзья у него того... Не больно... Другие у него нынче друзья, и нужды у них другие... Так я надеюсь, Михалыч, не подведи старуху. Нехорошо старух-то подводить, – она грустно улыбнулась.

Вынув повестку из почтового ящика, Николай долго рассматривал ее, вчитывался в трафаретные предупреждения, примечания, указания. И все яснее понимал – надо бежать. Если вызывают повесткой, рассуждал Николай, то дело еще не настолько срочное, чтобы выпрыгивать в окно, во всяком случае, есть время до завтрашнего утра. Пронюхали все-таки... Неужели стенки? Или Сухов... Прибегли к повестке... Значит, знают немного. Но есть у них подозрения, конечно, есть. А раз так, то бежать просто необходимо.

И, укладывая в сумку бритву, складной нож, прочую мелочь, Николай неожиданно осознал – побег ему нравится. В душе словно отпустило, и, зная, что будет дорога, смена мест и людей, он ощутил душевный подъем и чуть было не прозевал момент, когда вернулась мать. Когда она опять вышла куда-то, Николай быстро осмотрел все тайнички и, найдя под клеенкой знакомую пятидесятирублевку, сунул ее в карман. Извини, мамаша, но что делать.

Он вырвал из тетрадки листок бумаги и быстро написал несколько строк... «Эхма! Дела необыкновенной срочности и важности вынуждают меня на несколько дней, а может быть недель, покинуть родной дом. Буду писать, буду звонить. Ты уж не имей на меня зуб, ладно? Денежку под клеенкой с твоего позволения взял. Сама понимаешь – дорога. Обязуюсь вернуть с процентами. Твой непутевый».

– Вот такушки, – проговорил он с печальной улыбкой. И, посмотрев на записку со стороны, почувствовал себя уже в дороге, и уже мелькали перед его глазами станции, города и люди.

По улице он шел легко и пружинисто, улыбка блуждала на его губах, ноги, обтянутые джинсами, были сильны и надежны, желтый свитер плотно прилегал к груди, а распахнутая куртка позволяла всем убедиться в том, что медная пряжка на широком поясе идет и джинсам, и свитеру, и ему самому.

– Вот такушки, – громко сказал Николай, когда поезд дернулся и знакомые крыши домов поплыли, поплыли назад, в прошлое. Он быстро познакомился с двумя девушками, которые ехали с ним в одном купе, рассказал, что он студент-заочник, едет сдавать какие-то экзамены, что фамилия его не то Петров, не то Иванов, а глубокой ночью, когда девушки робко намекнули, что пора, дескать, спать, он вдруг понял, что все эти часы тянул время, оттягивая момент, когда ему придется лечь на полку и закрыть глаза. И убедиться, что опять под тихое бульканье пузырьков поднимется к нему из глубины белое спокойное лицо...

Почти всю ночь простоял Николай у окна, рассматривая себя в черном стекле. На остановках он выходил из вагона, прогуливался по пустынным гулким перронам, вдыхая знакомые запахи вокзалов. Поезд трогался, он уже на ходу впрыгивал в вагон и, не обращая внимания на ворчание проводницы, опять шел к своему окну. И лишь к утру понял, куда едет.

Да, летом здесь повеселей, подумал Николай, разглядывая белые, расплывающиеся в осеннем тумане хатки, голые деревья, жидкое месиво дороги. Он гостил здесь с Любашей вскоре после свадьбы.

– Ну, теща, набирайся духу! – Николай растянул губы в широкую улыбку и толкнул низкую дверь. На него дохнуло иной жизнью, и, может быть, только теперь, ощутив запах навоза, сушеных трав, парного молока и сотен других неуловимых и неразличимых сельских запахов, он остро почувствовал, как далеко забрался. И даже немного оробел, понимая, что рассчитывать на радостный прием не приходится, что Любаша, конечно же, расписала родителям свою жизнь и причины, которые заставили ее удариться в бега от любимого мужа. Но Николай взял себя в руки, улыбнулся простовато и доверчиво, зная, что не у каждого язык повернется сказать грубое слово человеку, улыбающемуся так открыто...

– А вы не ждали нас, а мы приперлися! – нараспев протянул Николай, входя в хату. Увидев, что старики дома и, судя по всему, только начали обедать, он мгновенно преобразился. – Есть хочу, помираю! Дайте поесть, а, Екатерина Степановна!

– Боже! Петро! Ты глянь, кто пришел! – Теща всплеснула руками, вскочила.

Николай тут же обхватил ее поперек туловища, приподнял несколько раз, потом подошел к старику, расцеловался, похлопал того по сухим, тощим лопаткам, что-то сказал о фотографиях на стене, где он снят с Любашей и сыном, громко крякнул, увидев, что тесть вносит бутылку с самогоном. И все говорил, говорил, отодвигая момент, когда ему придется сказать, зачем он, собственно, приехал. Николай шумно плескался, когда теща сливала ему на руки, хохотал, а оглядываясь на старика, не мог не видеть его настороженности. Да, он сразу понял, что его опасаются, ждут, когда скажет главное...

– Ну ладно... Садитесь, – проговорил в усы тесть и, громадной, темной ладонью обхватив бутылку, разлил зелье в стаканы.

Николай восторженно охнул, окинув взглядом стол.

– Ваше здоровье, Петр Спиридонович! Ваше здоровье, дорогая теща! – и торопясь, выпил до дна, чувствуя, что его трезвый запал кончается, что еще немного – и он не сможет так простецки суетиться и тогда придется взглянуть старикам в глаза прямо и серьезно. Выпив, быстро глянул на бутылку, прикинул, что там хватит еще на три-четыре тоста, и вздохнул с облегчением.

А тесть, заметив взгляд Николая, брошенный на бутылку, стыдливо опустил глаза – понял, что гость хочет напиться. Это было знакомо, значит, все остается по-прежнему, значит, дочка права, и поступила она справедливо. И старик взял бутылку узловатыми пальцами, снова налил в стаканы, поймав на себе благодарный взгляд гостя.