— Мать приезжает. Она мне никак не может простить измены. Она говорит, Горбачев хороший человек: он не станет травить газом демонстрантов в Тбилиси. Она везет маленькое письмо с раскаянием, чтобы я подписал его, и мне можно было вернуться домой. Совсем рехнулась. Тогда мне прямым ходом в тюрьму. Пока будет здесь, собирается проверить легкие. Мозги ей надо проверить. Знаете, кто еще едет? Моя дочь. Ей восемнадцать лет. Я ее никогда не видел. Она приезжает сегодня. Мать и дочь. Я люблю дочь, то есть… думаю, что люблю, потому что никогда ее не видел. Вчера мы говорили по телефону, — Рикки прикуривал одну сигарету от другой. — Конечно, у меня есть ее фотографии, но я просил ее описать себя, чтобы мне легче было узнать ее в аэропорту. Дети подрастают и все время меняются. Наверное, я встречу в аэропорту девушку, ну совсем как Мадонна. Когда я стал говорить, какой я, она спросила: «Скажи, как выглядит твоя машина».
— Вот когда водочки не мешало бы, — заметил Стас.
Рикки обреченно замолчал.
Аркадий спросил:
— Скажи, когда ты вещаешь на Грузию, часто ли вспоминаешь мать и дочь?
Рикки ответил:
— Конечно. Кто же, по-твоему, пригласил их сюда? Я просто потрясен, что они едут. И не представляю, кого я встречу.
— Похоже, иметь близких сердцу людей это одновременно и рай и ад, — сказал Аркадий.
— Похоже, что так, — Рикки взглянул на часы на стене. — Пора ехать. Стас, прикрой меня, пожалуйста. Напиши что-нибудь. Что хочешь. Ты хороший человек, — он с усилием встал из-за стола и обреченно побрел к двери.
— Славный парень, — тихо произнес Стас. — Он вернется. Половина из тех, кто здесь, вернутся в Тбилиси, Москву, Ленинград. Самое нелепое, что мы лучше, чем кто-либо, знаем, как там дела. Если кто и говорит правду, так это мы. Но мы русские, и нам тоже по душе ложь. И как раз теперь попали в особенно затруднительное положение. Русским отделом руководил очень умный человек. Он был перебежчиком, как и я. Месяцев десять назад он вернулся в Москву. Не просто посмотреть на нее — перебежал обратно. Спустя месяц он уже от имени Москвы выступал по американскому телевидению, рассказывал, что демократия живет и процветает, что партия — лучший друг рыночной экономики и что КГБ — гарант общественной стабильности. Он хорошо знает свое дело, должен знать — постигал его здесь. Он говорит так правдоподобно, что люди на станции спрашивают себя: делаем мы нужное дело или же являемся ископаемыми холодной войны? Почему мы все как один не направились в Москву?
— Ты ему веришь? — спросил Аркадий.
— Нет. Достаточно встретиться с таким, как ты, и спросить: «Почему бежит такой человек?».
Аркадий оставил вопрос без ответа, лишь сказал:
— А я-то думал, что увижу Ирину.
Стас указал на горевшую над дверью красную лампочку и пропустил Аркадия в аппаратную. Если не считать слабо освещенного пульта, за которым сидел инженер в наушниках, в помещении было темно и тихо. Аркадий сел позади, под вращающимися катушками магнитофона. На указателях уровня громкости прыгали стрелки.
По другую сторону звуконепроницаемого стекла за подбитым мягким материалом шестиугольным столом с микрофоном посередине и верхним светом сидела Ирина. Она вела беседу с мужчиной в черном свитере, какие носят интеллектуалы. Он оживленно говорил, брызгая слюной, шутил и сам смеялся своим шуткам. Аркадию хотелось услышать, что он говорит.
Ирина слегка склонила голову набок — поза внимательного слушателя. Затененные глаза виделись глубокими темными пятнами. На приоткрытых губах если не улыбка, то обещание улыбки.
Освещение нельзя было назвать удачным: на лбу мужчины высвечивались узлы мышц, а брови, как кустарник, затеняли грязные впадины. Но тот же свет обтекал ее правильные черты и золотом высвечивал очертания щек, шелковистые пряди волос, руку. Аркадий вспомнил о бледно-голубом штришке под правым глазом, следом допроса. Теперь эта метка исчезла, и на лице не было ни изъяна. Перед ней была только пепельница, стакан воды да объект ее интервью.
Она сказала несколько слов — и будто раздула тлеющие угли. Мужчина моментально еще более оживился, принялся размахивать руками, словно топором.
Стас наклонился к пульту и включил звук.
— Именно это я и имел в виду! — воскликнул гость радиостанции. Разведывательные службы постоянно работают над психологическими характеристиками национальных лидеров. Еще важнее понять психологию самого народа. Это всегда было предметом исследования психологии.
— Можете проиллюстрировать примером? — спросила Ирина.
— Охотно! Отцом русской психологии был Павлов. Он больше известен своими опытами в области условных рефлексов, особенно работой с собаками, приучая их связывать прием пищи со звуком колокольчика, так что со временем при этом звуке у них начинала выделяться слюна.
— Какое отношение имеют собаки к национальной психологии?
— А вот какое. Павлов сообщал, что он был не в состоянии приучить отдельных собак выделять слюну при звуке колокольчика, то есть они не поддавались никакой дрессировке. Он называл это явление атавизмом. Собаки как бы вернулись назад к своим предкам — волкам. В лаборатории от них не было никакой пользы.
— Пока что вы все еще говорите о собаках.
— Терпение. Затем Павлов пошел дальше. Он назвал эту атавистическую особенность «рефлексом свободы». Он утверждал, что в человеческой среде, хотя и в разной степени, но существует, как и у собак, «рефлекс свободы». В западных обществах этот рефлекс выражен ярко. В российском же обществе, говорил он, преобладает «рефлекс повиновения». Это было не моральное осуждение, а всего лишь научное наблюдение. Можете себе представить, какой полноты достиг «комплекс повиновения» после Октябрьской революции и семидесяти с лишним лет социализма. Так что я просто хочу заметить, что наши надежды на более или менее подлинную демократию должны быть реалистичными.
— Что вы понимаете под «реалистичными»?
— Незначительными, — ответил он, словно испытывая глубокое удовлетворение от кончины грешника.
Тут вмешался инженер из аппаратной:
— Ирина, когда профессор приближается к микрофону, образуется обратная связь. Я хочу прослушать пленку. Отдохните.
Аркадий ожидал, что вновь услышит этот разговор, но инженер слушал через наушники, а из студии тем временем продолжал поступать звук.
Ирина открыла сумочку, чтобы достать сигарету, — профессор чуть ли не подпрыгнул с зажигалкой в руке. Когда она меняла позу, встряхивая волосами, в ушах поблескивали сережки. Аркадий не предполагал, что она и на радиостанции будет носить такую элегантную голубую кашемировую шаль. Когда Ирина глазами поблагодарила гостя, он, казалось, готов был остаться в них навсегда.
— Не считаете ли вы, что это несколько грубо сравнивать русских с собаками? — спросила она.
Профессор скрестил руки, все еще купаясь в самодовольстве.
— Нет. Рассудите логично. Те, кто не подчинился, давно либо убиты, либо уехали.
Аркадий увидел, как в ее глазах вспыхнул огонек презрения. Но он, возможно, ошибся, потому что Ирина миролюбиво перевела разговор на менее значительные темы.
— Понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она. — Теперь из Москвы уезжают люди иного рода.
— Вот именно! Сегодня приезжают оставленные там родственники. Это отставшие, а не идущие впереди. И это не моральное осуждение, а всего лишь объективный анализ.
— Не только родственники, — сказала Ирина.
— Разумеется, нет. Кругом как грибы появляются бывшие коллеги, которых я не видел лет двадцать.
— Друзья.
— Друзья? — эта категория не входила в круг его представлений.
Собравшийся в потоке света дым образовал вокруг Ирины светящийся нимб. Контрастные черты ее лица притягивали внимание. Лицо, словно маска, и на нем — полные губы и большие глаза. Коротко подстриженные темные волосы слегка касались плеч. Весь ее облик излучал холодный блеск.
— Может оказаться неловко, — заметила Ирина. — Это вполне порядочные люди, и им так важно увидеть вас.
Профессор, сгорбившись, наклонился вперед, изо всех сил стараясь изобразить сочувствие.
— Они знают только вас.
Ирина продолжала:
— Не хочется их обижать, но их надежды — несбыточные фантазии.
— Они жили в нереальном мире.
— Они думали о нас каждый день, но факт остается фактом: утекло слишком много времени. А мы о них годами не вспоминали.
— У вас была другая жизнь, вы жили в другом мире.
— Они хотят поднять то, что мы уже давно забросили, — сказала Ирина.
— Они вас задушат.
— Они хотят добра.
— Они хотят жить, как вы.
— Кому теперь знать, что мы оставили позади, — вздохнула Ирина. — Что было, то сгинуло.
— Надо сочувствовать, но быть твердой.
— Все равно что встретить привидение с того света.
— Страшно?
— Скорее жалко, чем страшно, — ответила Ирина. — Приходится удивляться, зачем они приезжают после всего, что было.
