— Идиот!
— Разве здесь не одностороннее движение? — спросила Ханна, когда «БМВ» дала задний ход и Нильс вырвался на одну из перпендикулярных улиц.
— Вот, возьмите мой телефон.
— Зачем?
— Вы говорите, что есть два места, в которых может быть совершено следующее убийство.
— Здесь или в Венеции.
— Позвоните Томмасо. Как его там…
— Ди Барбара.
— Скажите ему, что… Нет, дайте ему координаты. Расскажите, что вы смогли рассчитать.
Ханна нехотя взяла протянутый ей телефон. Номер был уже набран, ей оставалось только ждать ответа.
— Там автоответчик.
— Оставьте сообщение.
— И что сказать?
Нильс раздраженно посмотрел на Ханну. Женщина, которая совсем недавно, в кафе, была силовым центром, которая, черт ее возьми, просто фонтанировала идеями и мыслями, расчетами и масштабами, превратилась сейчас в лепечущую неумеху. Этакая туристка в реальном мире, только и ждущая возможности вернуться домой, обратно в ту башню из теории и скорби, в которую она превратила свою дачу.
— Скажите, что вы рассчитали — в Венеции или в Копенгагене сегодня на закате солнца будет совершено убийство.
Ханна обратилась к автоответчику:
— Вon jour, Di Barbara.[95]
Ее запинающийся французский как будто вторил тому, как Нильс вел машину по этой улице с односторонним движением: неуверенно и стесняясь. Нильс неуклюже увернулся от мусорного фургона, а проезжавший мимо велосипедист не преминул выразить ему свое возмущение, ударив кулаком по крыше машины. Ханна вздрогнула от неожиданности. Вечное копенгагенское противостояние, велосипедисты против автомобилистов. Причем человек без труда переходит из роли в роль.
— Скажите, что вы пришлете ему сообщение с цифрами широты и долготы, чтобы он мог найти точное место по навигатору.
Ханна снова завязла во французском языке.
Нильс прислушался. Несмотря на то что она иногда запиналась, ему казалось, что французский никогда не звучал так красиво, как в ее исполнении.
Венеция
Звук мотора, вспахивающего мутную воду, перекрывал звонки телефона. Томмасо несколько месяцев, с октября, ждал, когда его мотор «Ямаха» вернется из ремонта — и вот наконец-то он на месте, и можно наслаждаться его бесперебойным ревом, в котором нет никаких посторонних звуков: он просто работает. Солнце на мгновение осветило лагуну, как будто обещая наступление лучших времен. Томмасо взглянул на таксу, беспокойно лежащую на носу катера, на груде сырых снастей. Собака жила раньше у его матери, теперь они направлялись в специальный собачий приют.
— Тебя укачивает, что ли? — крикнул Томмасо собаке, пытаясь улыбнуться. Такса смотрела на него измученно, как будто понимала, что он собирается сделать.
Он уже видел впереди остров. Лазарет, как кто-то переназвал остров Святой Марии из Назарета. В давние времена сюда свозили больных чумой. Когда человек приезжал в город в глубине Адриатики четыреста лет назад, в разгар чумы на континенте, ему предстояло сперва провести сорок дней на острове. Quaranta — «сорок» пo-итальянски, отсюда потом и произошло слово карантин. Сорок дней, чтобы доказать, что твоя кожа не покроется внезапно гнойниками. Сорок дней неуверенности в том, что твоя жизнь не закончится на этом самом острове. Из-за мыслей ли о чуме или по какой-то другой причине, но Томмасо почувствовал, что симптомы гриппа, мучившего его последние дни, обострились.
— Свиной грипп, — пробормотал он, сбрасывая скорость. Дыхание было слегка затруднено. Он закрыл глаза и ненадолго с наслаждением подставил лицо солнцу. Если бы его не отстранили, он был бы сейчас на вокзале вместе с остальными. Прибытие в город политиков во главе с министром юстиции — большое событие, и комиссар Моранте потребовал, чтобы при этом присутствовал весь личный состав. В этот раз обойдется без Томмасо — что его полностью устраивало.
Здания, выходящие на лагуну, покосились, оседающая земля повреждала фундаменты, и они готовы были вот-вот рухнуть. Ржавчина с оконных решеток ровными полосами стекала вниз по каменным стенам. Когда эпидемии чумы отошли в прошлое, на острове какое-то время располагалась тюрьма для сумасшедших, но сейчас здесь не было ничего, кроме собачьего приюта. Сюда свозили диких собак с материка и окрестных островов. Многих из них убивали, некоторые оставались ждать новых хозяев.
Томмасо выключил мотор, не доезжая нескольких метров до причала, и в ту же секунду услышал свой телефон. Десять пропущенных звонков, один из них из Дании, от Нильса Бентцона. Девять звонков из хосписа — это не обещало ничего хорошего.
Копенгаген
Save the planet. Apocalypse if we donʼt act now. We demand action.[96]
Нильс и Ханна сидели в машине, рассматривая демонстрантов. Некоторые танцевали, другие чуть не лопались от злости на мировую несправедливость.
— Сколько еще ехать? — спросил Нильс.
— Зависит от того, как ехать.
— Сколько децималей по широте и долготе?
— Децималей? — улыбнулась она. — Градусы делятся на минуты — одна минута это одна шестидесятая часть градуса — и секунды. И то, сколько секунд, зависит от…
Нильс перебил:
— Ханна! Сколько еще осталось?
— Около двух с половиной тысяч метров.
Нильс заехал на тротуар, поднял рычаг ручного тормоза и выдернул навигатор из гнезда.
— Что вы делаете?
— Мы пойдем пешком.
* * *
На расстоянии демонстранты выглядели почти привлекательно, картинка, которую ты видел раньше сотни раз, вдохновенная толпа, движущаяся в такт движениям улицы. Однако в самой гуще все воспринималось иначе. Нильс держал Ханну за руку, продираясь сквозь толпу. Здесь, в эпицентре акции, была горячая энергетика и чувствовалась некоторая хаотичность. Воняло спиртным. Нильс поймал взгляд женщины с пирсингом: слегка расширенные зрачки, отсутствующий взгляд. С ней ничего не могло случиться, она бы не заметила удара полицейской дубинки. Этого не видели те, кто сидел дома и следил за происходящим на своих плоских экранах; молодежь выходит на демонстрации под влиянием наркотиков; чтобы одолеть одного демонстранта со странным коктейлем из крепкого пива и дизайнерских наркотиков в крови, частенько требуются усилия двоих или троих полицейских: молодежь просто-напросто не чувствует боли.
Куда делась Ханна? Еще несколько секунд назад он держал ее за руку, теперь же она исчезла. Нильс осмотрелся вокруг. Черная, как судный день, одежда, большой барабан старается удерживать такт. Наконец он нашел ее глазами. Она выглядела перепуганной: какой-то пьяный попрошайка, как минимум на десяток лет переросший эту демонстрацию, обнял ее одной рукой и уговаривал потанцевать с ним, как будто здесь был карнавал.
— Нильс!
Он протиснулся сквозь толпу назад.
— Эй! — Молодой парень схватил Нильса за куртку. — Я тебя знаю! Ты мусор! Легавый! — прокричал он и собирался повторить это снова, еще громче, но Нильс оттолкнул его. Парень потерял равновесие и упал на землю, как летняя роса: легко и незаметно. По крайней мере, достаточно незаметно для того, чтобы Нильс успел схватить Ханну за руку, прежде чем другие его обнаружат. Рука, несмотря на мороз, была теплой.
— Все в порядке?
— Я хочу отсюда выбраться.
— Я сейчас вас выведу, — сказал Нильс, оборачиваясь. Парень успел подняться на ноги и высматривал его в толпе. Они услышали, как его крики тонут в шуме большого барабана:
— Мусор поганый! Мусор поганый!
Копенгаген стал злым городом. Даже на желтой стене, окружающей кладбище Ассистенс, граждане в письменной форме выражали свое недовольство. Fuck было, очевидно, тем словом, которое лучше всего передавало городской экзистенциальный кризис. Надпись у входа на кладбище гласила: «Ты оставил свой след на Земле». Вежливые, обернутые в красный неон буквы. Может быть, еще одно климатическое заявление, может быть, простая правда могильщика: давая себя похоронить, мы оставляем след.
Зайдя на кладбище, они ненадолго остановились, чтобы перевести дух.
— Пойдем так, хорошо? — предложил Нильс.
Ханна взглянула на кладбище и оглянулась на демонстрацию, как будто раздумывая, не вернуться ли обратно.
— Кратчайшее расстояние. Что-то случилось?
— Нет. Нет, конечно.
Ему хотелось снова взять ее за руку, ее ладонь так удобно лежала в его.
— Что говорит навигатор?
Она вытащила его из кармана.
— Он почти разряжен.
— Тогда идемте быстрее.
Нильс задел рукой ее локоть, и она слегка вздрогнула. Как будто ей хотелось, чтобы он подошел поближе. Чтобы он ее обнял. Ему запоздало пришла в голову мысль: не здесь ли похоронен ее сын?
