Вчера вечером наши источники в местном правительстве выразили тревогу и опасения по поводу неожиданной отставки мистера Шоу.
Мистер Шоу также является исполняющим обязанности председателя полицейского управления Западного Йоркшира, и на данный момент не ясно, продолжит ли он свою деятельность в этом качестве.
Нам не удалось связаться с министром внутренних дел Великобритании Робертом Шоу и получить его оценку ситуации, связанной с отставкой его брата. Вероятно, сам мистер Шоу в данный момент находится у друзей во Франции.
Еще два фотоглаза: Шоу не улыбался, казался уже мертвым.
Вот это, на хер, да.
Великий Британский Народ получит ту правду, которую он заслуживает.
А я получил свою.
Яотложил газету и закрыл глаза.
Я увидел их, сидящих за печатными машинками: Джек и Джордж, воняющие скотчем, хранящие свои секреты, выдающие свою ложь.
Я увидел Хаддена, читающего их ложь, знающего их секреты, наливающего им скотч.
Мне хотелось уснуть и проспать тысячу лет, чтобы проснуться, когда они все исчезнут, когда их черные чернила сотрутся с моих пальцев и растворятся в моей крови.
Но этот гребаный дом не оставлял меня в покое, стрекот печатной машинки смешивался с тихим мерным стуком, отдававшимся у меня в ушах, оглушавшим мой череп и кости.
Я открыл глаза. Рядом со мной на диване лежали огромные рулоны бумаги, архитектурные чертежи.
Я разложил один из них на стеклянном журнальном столике, поверх Полы и Шоу.
Это был торговый центр, ТЦ «Лебедь».
Он должен был быть построен у шоссе М1, рядом с поворотом на Ханслет-Бистон.
Я снова закрыл глаза, моя маленькая цыганка стояла в огненном кольце.
Из-за денег, черт побери.
ТЦ «Лебедь».
Шоу, Доусон, Фостер.
Братья Бокс хотят войти в долю.
Фостер связывается с Боксами.
Шоу и Доусон предаются своим разнообразным утехам за счет дела.
Фостер, как Властелин Колец, пытается удержать весь этот цирк на плаву.
Каждый сверчок — на чужой шесток.
И все — в говне по горло.
Из-за денег, черт побери.
Явстал и вышел из гостиной в холодную, светлую, дорого обставленную кухню.
Из крана в пустую раковину из нержавеющей стали капала вода. Я закрутил кран.
Мне по-прежнему слышался слабый равномерный стук.
Одна дверь вела из кухни в сад за домом, другая — в гараж.
Стук доносился из-за второй двери.
Я попытался открыть дверь, но она не поддавалась.
Из-под двери сочились четыре тоненькие струйки воды.
Я снова толкнул дверь, но открыть не смог.
Выскочив в сад, я обежал вокруг дома.
В гараже не было окон.
Я попытался открыть двустворчатые ворота гаража. Безуспешно.
Я снова вошел в дом через парадную дверь.
Изнутри в замочной скважине торчал ключ, прикрепленный к связке других ключей.
Я вернулся с ключами на кухню, к равномерному стуку.
Я попробовал самый большой, самый маленький и третий.
Ключ повернулся в замке.
Я открыл дверь и захлебнулся выхлопными газами.
Черт.
«Ягуар» с работающим двигателем одиноко стоял в темноте у дальней стенки гаража, рассчитанного на две машины.
Черт.
Я схватил из кухни стул и отжал им дверь, выкинув из-под нее целую кучу мокрых полотенец.
Я побежал на другую сторону гаража. В свете кухонной люстры я разглядел двоих людей, сидевших на переднем сиденье, и шланг, тянувшийся от выхлопной трубы к заднему окну автомобиля.
В машине на всю мощность работал приемник, Элтон вопил: «Прощай, дорога из желтого кирпича».
Я выдрал из выхлопной трубы шланг и еще несколько полотенец и попытался открыть дверь со стороны водителя.
Заперто.
Я обежал вокруг машины, открыл пассажирскую дверь и хватил полные легкие СО. Миссис Марджори Доусон, как и прежде похожая на мою мать, упала мне на руки. Ее голова была замотана в дурацкий красный полиэтиленовый пакет для замораживания продуктов.
Я попытался посадить ее ровно и потянулся через ее тело к замку зажигания.
Джон Доусон сидел, привалившись к рулю, на его голове был такой же полиэтиленовый пакет, руки его были связаны спереди.
Вот опять вы начинаете. Неосторожные разговоры могут стоить жизни.
Они оба были синие и мертвые.
Черт.
Я заглушил двигатель и Элтона и сел на пол гаража, стащив за собой миссис Доусон. Ее голова в мешке лежала у меня на коленях, и мы оба смотрели снизу вверх на ее мужа.
Архитектор.
Джон Доусон — наконец и слишком поздно — лицо в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.
Джон, черт возьми, Доусон, всегда неуловимый, как призрак, а теперь вот в натуре, призрак в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.
Джон, мать его, Доусон, теперь остались только его произведения, нависающие, притягивающие, ограбившие и лишившие меня всего, как всех их; укравшие у меня шанс когда-либо узнать, лишившие надежды, которую это могло бы мне дать, мне, сидящему перед ним, держащему в объятиях его жену, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно мгновение, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно слово.
Тишина.
Я поднял миссис Доусон со всей осторожностью, на которую был способен, и положил ее обратно в «ягуар», прислонив к мужу. Их головы в целлофановых пакетах сомкнулись в бесконечной проклятой тишине.
Черт.
Неосторожные разговоры могут стоить жизни.
Я вытащил свой грязный серый носовой платок и начал стирать отпечатки пальцев.
Пять минут спустя я вернулся в дом и закрыл дверь в кухню.
Я сел на диван рядом с их чертежами, их проектами, их извращенными мечтами и стал думать о своих собственных планах. У меня на коленях лежал дробовик.
В доме было тихо.
Ни звука.
Я встал и вышел через парадную дверь виллы «Шангри-Ла».
Я поехал обратно в «Редбек», не включая радио. Дворники пищали в темноте, как крысы.
Я поставил машину посреди лужи, вытащил из багажника черный мешок для мусора и поковылял через стоянку. После прогулки в подземелье руки и ноги у меня не гнулись.
Я открыл дверь и вошел, спрятавшись от дождя.
Комната 27 была холодной и неприветливой, сержант Фрейзер давно ушел. Я сел на пол, не включая свет, слушая, как приезжают и уезжают грузовики, думая о Поле и вспоминая босоногих танцовщиц в телевизионном попсовом хит-параде, всего лишь несколько дней тому назад, в прошлой жизни.
Я думал о Би-Джее и Джимми Ашворте, о мальчиках-подростках, сидящих на корточках в огромных шкафах, в сырых комнатах.
Я думал о Мышкиных и Маршах, о Доусонах и Шоу, о Фостерах и Боксах, об их жизнях и их преступлениях.
Я думал о мужчинах в подземелье, о похищенных ими детях, об оставленных ими матерях.
А потом, когда я уже не мог больше плакать, я подумал о своей собственной матери и поднялся на ноги.
Желтизна фойе была ярче, чем когда-либо, вонь — сильнее.
Я снял трубку, набрал номер и приставил монету к щели.
— Алло?
Я опустил монету в автомат.
— Это я.
— Чего ты хочешь?
Бильярдный зал за двойными стеклянными дверями был мертв.
— Извиниться.
— Что они с тобой сделали?
Я окинул взглядом коричневые кресла фойе, ища старуху.
— Ничего.
— Один из них ударил меня по лицу.
Мне щипало глаза.
— В моем собственном доме, Эдвард!
— Прости.
Она плакала. До меня донесся голос сестры. Она орала на мать. Я глядел на имена и обещания, угрозы и номера, нацарапанные у телефона.
— Пожалуйста, приезжай домой.
— Я не могу.
— Эдвард!
— Мне правда очень жаль, мама.
— Пожалуйста!
— Я тебя люблю.
Я повесил трубку.
Потом я попробовал позвонить Кэтрин, но не смог вспомнить номер, снова положил трубку и побежал под дождем обратно в комнату 27.
Небо над головой было огромным и синим, без единого облачка.
Она была на улице, куталась в красную кофту и улыбалась.
Легкий ветер шевелил ее светлые волосы.
Она потянулась ко мне и обняла меня за шею и плечи.
— Я не ангел, — шепнула она, уткнувшись в мои волосы.
Мы стали целоваться, ее язык настойчиво касался моего.
Я провел руками по ее спине и прижался к ней еще крепче.
От ветра ее волосы хлестали меня по лицу.
Она прервала наш поцелуй в тот момент, когда я кончил.
Я проснулся на полу со спермой в штанах.
Я стоял у раковины в своей комнате в «Редбеке», раздевшись до трусов. Еле теплая серая вода стекала по моей груди на пол. Я хотел домой, но не хотел быть сыном. Из зеркала мне улыбались фотографии дочерей.
Я сидел, скрестив ноги, на полу своей комнаты в «Редбеке» и разматывал черные бинты на руке, пока не добрался до раны. Я разорвал еще одну простынь зубами и перевязал кисть. Со стены мне улыбались раны пострашнее.
