оглашения приговора двадцать второго ноября. Всеобщего прозрения ждать не приходилось, а лишь гордо принять свою судьбу.
Поздно вечером в день ареста Паркинсон поставил стул ближе к окошку и смотрел сквозь решетки на унылый задний двор полицейского участка на Центральной площади Новой надежды, где проведет весь следующий месяц, если его не решат переселить в камеру поскромней. Вид ему открывался поистине многозначительный.
Окно выходило на мусорные баки высотой чуть больше четырех футов, окруженные битым стеклом и стекшей водой из труб. Воняло там, наверное, как в канализации, подумал Паркинсон, и он в какой-то степени порадовался, что находится в теплой камере, а не в холодном смердящем переулке.
И в одном из этих баков рылся какой-то мужчина без определенного места жительства в рваной грязной одежде и сползшей на затылок шапке. Он поднялся на носках, залез поглубже в бак и начал что-то там усердно перебирать. Паркинсон равнодушно следил за ним несколько минут, пока бездомный не вылез оттуда с пожелтевшим огурцом и бутылкой из-под пива, на дне которой плескалась так желанная ему жидкость. Бездомный с довольным видом осмотрел находки и улыбнулся наполовину беззубым ртом, а те зубы, что остались, по цвету своему больше напоминали ржавчину.
В какой-то момент бездомный заметил в решётчатом окошке наблюдавшего за ним Паркинсона. Мужчина еще сильнее растянулся в улыбке, выставив на показ отвратительные зубы мудрости. От вида его рта, в котором никогда не бывал дантист, Паркинсон скривился в отвращении, и бездомный это заметил, демонстративно откусив попку перезрелого огурца и отхлебнул немного жидкости из бутылки. К горлу бывшего шерифа подступила тошнота, следом во рту появился кисловатый привкус, но он смог сдержать себя.
Противная ехидная улыбка не стерлась с лица бездомного, а наоборот: его голова и плечи затряслись, точно у игрушечного солдатика. Паркинсон понял, что бездомный над ним смеется. Он смеется, потому что свободен и волен делать все, что пожелает, только отсутствие денег его стесняет, но для него они это явно не играли ведущей роли.
Больше Паркинсон не выразил ему никаких эмоций. Бездомный на прощание показал ему средний палец, надкусил огурец и ушел в неизвестном направлении. Паркинсон отодвинулся от окна и опустил взгляд. Так он просидел до тех пор, пока к нему в камеру не вошла Моника, еще сегодня его секретарша, а по ощущениям прошли целые годы.
– Ну как ты, Дони? – отсутствующим голосом спросила Моника.
– Стараюсь не унывать, красавица, – отозвался Паркинсон. – Сама как?
Моника отвела от него взгляд и вытерла салфеткой глаза.
– Ради тебя я задержалась допоздна. Решала организационные вопросы по поводу твоего пребывания здесь. Я поручилась, чтобы тебя поместили именно сюда и приносили еды на пару ложек больше. – Последовал горький смешок.
– Право, я премного тебе благодарен, но не стоило ради меня так заморачиваться, я бы и в обычной камере побыл.
Эти слова Паркинсона вогнали гостью в злость, и она не постеснялась выплеснуть ее на нем.
– Ты хоть представляешь, как мне было тяжело, когда тот тип позвонил, ей богу, даже имя его забыла, и сообщил, что ты кого-то сбил… и сбил насмерть? Ты это понимаешь? Да после такого тебя весь город линчевать готов. Люди на взводе, озлоблены, а тут еще всеми любимый шериф Дональд Паркинсон сбивает их ребенка, пополнившего список мертвых ребят.
– Моника, послушай…
– Нет, ты послушай! – резко оборвала его Моника. – Ты дорог мне, Дони, правда дорог. Вопреки возражениям я попросила, чтобы тебе выделили отдельную камеру. Все же пока ты шериф, то можешь и пожить в камере вроде этой, да и не позволила бы я, чтобы мой дорогой Дони спал на грязной кровати с тремя соседями, или сколько их там сейчас. И после всего этого ты мне заявляешь, что я зря старалась?
– Прости, Моника, видимо, я сейчас не в положении шутить.
– Это уж точно.
В камере Паркинсона повисло молчание. Моника отошла к выходу и сказала напоследок:
– Если тебя это утешит, то в суде я буду на твоей стороне. Пусть все свидетельствует об обратном, но я должна так поступить. И ничего не говори мне, я пошла.
Моника вышла и закрыла за собой дверь, оставив Паркинсона одного в плохо освещенной камере.
Тем же вечером после ужина, пока Паркинсон смотрел через решетчатое окно на глумливого бездомного, в доме Ройсов зазвонил телефон. Мартин в это время читал еженедельный номер «Дестаун Пресс» и потягивал пиво из граненой кружки – его постоянный ритуал после еды.
– Дорогая, возьми телефон! – долго кричал он жену.
Но Джулия не слышала настойчивых криков мужа. До его подмечающих все и вся ушей донесся плеск воды в ванной, тогда Мартин с проклятиями встал из-за стола и пошел к разрывающемуся телефону.
– Алло, Мартин слушает, – раздражался он, приготовившись слушать лепет в трубке.
Вопреки его ожиданиям разговор с человеком на проводе закончился уже через минуту.
– …и сына с собой возьми, Март, лишние ноги сейчас в цене, да и не последний он ему человек был. – Звонок прекратился.
Мартин вернул телефонную трубку на место и постоял в раздумьях некоторое время. Затем залпом осушил кружку, натянул на себя джинсы и свитер и позвал сына.
Марти отреагировал моментально и через считанные секунды уже стоял перед отцом.
– Что-то случилось?
Отец то и дело почесывал затылок и причмокивал, переминаясь с ноги на ногу. Марти это не понравилось, его сообразительный мозг сразу почуял недоброе.
– Твой одноклассник пропал – Гови Фунрой. Мне сейчас звонил мистер Баклер, владелец бара, сказал, полиция набирает добровольцев в поисковую группу. Я согласился, а Баклер настоял, чтобы я взял тебя с собой.
Марти обдало жаром, и сердце его затрепетало, как в лихорадке любви, только в хронической тревожности и страхе. Еще один его одноклассник отправился на перепутье между нашим миром и царством вечной тьмы. То, что его найдут мертвым, Марти не сомневался ни на секунду. Никто за последние дни в Новой надежде не оказывался чудом вырванным из цепких лап смерти протянутой рукой Господа. Кроме, конечно, самого Марти, в тот день чуть не отправившегося к праотцам вместе с Кори Маршем.
Но зло по какой-то неведомой ему причине решило пока придержать жизнь в его теле, будто в насмешку, ведь оно живет в земле, по которой он ходит, витает в воздухе, которым он дышит, и нет предела его могуществу. А он всего лишь жалкий человечишка, невольно нарушивший его покой.
– Так ты идешь со мной? – повторил отец.
– А? Да, да, сейчас оденусь только.
– Не, если тебе
