– И зачем это? – перебил Лера.
– Когда ты научишься всему и станешь совсем хорошим, то попадёшь в рай.
– А если совсем плохим?
– Тогда в ад, и будут тебя черти до поросячьего визга на сковороде жарить.
– Ну, а если ни то, ни сё? Вон у нас пьяницы во дворе, вроде и не совсем плохие, а ничего хорошего не делают, только с утра до вечера на бутылку деньги сшибают.
– Пропащие душонки, – махнул рукой Лёнька. – Могут в червяков вселиться.
– А потом что?
– Потом всё сначала. Вот ты, например, сразу был сороконожкой на огороде под Курском, затем – удавом в дебрях Амазонки, колибри – на острове Мадагаскаре, тигром – в африканской саване, а теперь родился человеком. Будешь зло делать – опять в сороконожки загремишь.
– Почему же я ничего не помню? – не поверил Лера.
– Если бы ты всё помнил, ты бы с ума сошёл.
– Это почему?
– А кому приятно помнить, как его курица склевала, как с него полуживого шкуру содрали, как он утонул в луже во время тропического ливня или как его раненого загрызли гиены?
– Да, – согласился Лера, – это страшно. Ну, а тебе теперь рай светит? Ты, вроде, никому зла не делал.
– Не знаю, – пожал плечами Лёнька. – Наверное, опять человеком буду. Я же совсем маленьким умер, ничему не успел научиться.
– Не надоело ждать?
– Да нет, – попытался улыбнуться ангел Лёнька и вдруг загрустил. – Только по маме скучаю очень.
– Ты же всё видишь, сам говорил.
– Ну да, – кивнул тот, – а она меня не видит. А так хочется, чтобы обняла, чтобы по голове погладила и поцеловала, как раньше, перед сном.
Услышав это, Лера заволновался.
– А я-то почему тебя вижу, может, я тоже умер?
– Куда везти-то, к сестрице твоей, к Дарке? – спросил Петя, когда они миновали окраину деревни.
– Давай сразу к бабке Кобзевой, – попросила Анисья Николаевна.
Миновав пяток дворов, лошадка завернула во двор знахарки, ворота которой были гостеприимно распахнуты. У крыльца на двух лавочках сидели женщины и дети, старики и даже цветущего вида мужчины. Всё это были больные, ожидавшие своей очереди на приём.
Едва лошадка остановилась, как на крыльце появилась крохотная сухонькая старушенция, одетая во всё чёрное.
– Господи, – закрестились женщины, – сама вышла.
– Несите мальчика в дом, – распорядилась Кобзева, – да положите головой на север.
Казалось, она обо всём знала заранее и только и ждала появления Леры на своём подворье.
– Мне пора, – сказал Лёнька, увидев, что мужичок Петя и санитар Могильник сняли носилки с телеги.
– Так я не умер? – всё требовал ответа Лера.
– Не торопись, – грустно улыбнулся Лёнька, – на тот свет всегда успеешь.
И успокоил на прощание:
– Теперь тебя бабка Кобзева на ноги поставит. Она умеет.
– Подожди! – вскрикнул Лера. – А почему ты утонул? Почему за льдину не цеплялся? Мы бы тебя вытянули.
Лёнька смутился.
– Я не утоп, – признался он. – Просто у меня сердце от страха не выдержало.
– А, – вспомнил Лера, – разрыв сердца.
Но рыжего ангела уже не было.
– Бредит, – плакала Анисья Николаевна, – всю дорогу бредит.
– Он со своим ангелом-хранителем говорит, – строгим шёпотом пояснила Кобзева. – Даже у меня такого нет.
– Иди, – приказала она, – и молись за него.
Оставшись наедине с Лерой, суровая знахарка вдруг обратилась к нему с доброй и мягкой улыбкой.
– Ведаю, соколик, твою хворь, – сказала она ласково и положила прохладную ладонь ему на лоб. – Гнев, обида, испуг, уныние – всё есть грех болезнью наказуемый. Ведь ты и на ребятёночка утопшего гневался. А всякому, кто разгневается на ближнего своего, придётся ответить перед судом…
Услышав это, Лера был несказанно удивлён. «Точно, – просиял он. – Лёнька меня «Леркой-холеркой» дразнил и смешные рожицы корчил, а я злился и обещал ему рёбра пересчитать». Бабка Кобзева словно мысли его прочла.
– Не беда, – успокоила она и отошла к столу. – Он всё простил, и ты прости…
Забыв о своей слабости, Лера наблюдал за ней с великим интересом. Знахарка тем временем поставила на стол позеленевший от старости примус, на который водрузила небольшую кастрюльку с ручкой. Лера решил было, что знахарка будет варить какие-нибудь чудодейственные снадобья, но Кобзева положила в кастрюльку здоровущий кусок пчелиного воска. И пока он плавился на медленном огне, налила в тарелку воды и надела на себя сразу два увесистых креста: один – медный, другой – бронзовый. Перекрестилась на икону, поставила перед ней зажжённую свечу, взяла со стола огромный нож и двинулась к Лере. «Да это же колдунья, – решил он. – Сейчас она меня зарежет». Но старушка, кряхтя, согнулась перед ним и положила нож под носилки. Лера немного успокоился. Но когда в кастрюльке забулькал расплавленный воск, испугался не на шутку. Он вдруг припомнил, что в стародавние времена таким способом пытали грешников.
– Сядь, – приказала знахарка, и Лера, сам того не ожидая, сел на носилках.
Старушка перекрестила ножом тарелку с водой и зашептала заговор.
– Встану я, раба Божия, благословясь, перекрестясь, – начала она и, взяв тарелку, понесла её вокруг Леры. – Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота, под красное солнышко, под светлый месяц, под чёрные облака…
У Леры от её шёпота сами собой закрылись глаза. ему казалось, что он спит. Но он не спал и отчётливо слышал каждое слово.
– Есть у меня, рабы Божия, в чистом поле окиян-море, – всё говорила и ходила вокруг него бабка Кобзева. – На окияне-море стоит злат остров, на злат острове…
Лера неожиданно со всей ясностью увидел ослепительно лазурное небо и красное солнышко. Своими игристыми лучами оно пронизывало до самого дна толщу аквамариновой воды.
В уютной бухте, на лёгкой волне покачивалась изящная бригантина. А за ней высился необычайной красоты остров, буйная зелень которого была щедро украшена множеством золотистых цветов.
– С синяя моря пену сдувает и смахивает, – выплыл голос знахарки. – Смахни с раба Божия Валерия двенадцать тишин, двенадцать камчужищев, двенадцать недужищев, двенадцать жировых, костных, ломовых, жильных и полужильных…
Очнулся Лера лишь тогда, когда старушка поставила ему на голову тарелку с водой. Он скосил глаза и вздрогнул, в правой руке бабка Кобзева держала кастрюльку с расплавленным воском. «Сейчас пытать будет», – решил он, но с места не сдвинулся, словно зачаровали его. Знахарка тем временем принялась лить воск в тарелку. Над головой у Леры подозрительно булькнуло, но ничего страшного не произошло. Через несколько минут бабка Кобзева и вовсе убрала тарелку, а Леру уложила обратно на носилки. И вновь принялась бормотать. Тут уж ничего нельзя было разобрать. Но порой старушка возвышала голос.
– Заговариваю у раба Божьего Валерия, – говорила она воинственно, – двенадцать скорбных недугов: от трясуницы, от колючки, от стрельбежа, от огневицы, от почесухи, от ломотья, от колотья, от дёрганья, от морганья, от слепоты, от глухоты, от чёрной немочи…
Внезапно Леру стал бить озноб, да такой сильный, что у него зуб на зуб не попадал. Не переставая бормотать, старушка смахивала крест-накрест нечто невидимое с его лба, потом с подбородка и щёк. При этом она всякий раз плевалась и сердито топала ногой. Странное дело, но озноб у Леры мало-помалу прошёл. Тогда знахарка взяла горшочек с водой, что стоял перед иконой, и быстро-быстро зашептала в него, не сводя пристального взгляда с Леры. Потом набрала полную пригоршню воды и умыла его. Не успел Лера изумиться, а уж она достала из-за пазухи чистую сорочку и изнанкой вытерла ему лицо.
– Очисти от всякой скверны! – сказала старушка торжественно.
Следом она проворно сняла с Леры одежду и переодела его в чистое бельё.
– Притка, ты, притка, – приговаривала при этом знахарка, – приткина мать, болезни, уроки, призоры, счёс, подите от раба Божьего Валерия в тёмные леса, на сухие древа, где народ не ходит, где скот не бродит, где птица не летает, где зверь не рыщет!
У Леры опять сами собой закрылись глаза, и он, наконец, уснул тихим целительным сном. Увидев это, бабка Кобзева перекрестилась, приколола ему на рубашку большую английскую булавку и тихо вышла из комнаты.
– Отступила хворь, – сообщила она Анисье Николаевне. – Пусть поспит до утра.
– А завтра что? – испугалась бабушка.
– Завтра домой повезёшь, – рассердилась знахарка, – сил набираться. В следующее воскресение сам встанет.
Через две недели Лера вернулся в школу. Одноклассники и ребята из параллельного класса встретили его сочувственно. Даже Пеца подошёл, молча пожал руку. Один только Муха ехидно косился издалека. Но Лера решил не обращать на это никакого внимания. К тому же, волосы у него давно отросли, и он теперь больше походил на ёжика, чем на уголовника.
