завалинке и играла в камешки. Вода так огладила их, что они стали совсем круглые, точно мраморные. Два камешка были белые, а один сероватый. Я собиралась было подняться — на завалинке сделалось уже холодно, — когда к нам во двор влетел на коне незнакомый солдат.
Я прикрыла ладонью глаза, хотя солнышко едва светило, и старалась получше разглядеть его. Я заметила только, что лицо у солдата разгоряченное и молодое. Но больше я ничего не увидела — конь так и играл под ним. Он крутился, тряс гривой. Но в конце концов все-таки успокоился.
И тут я поняла, что на коне сидит Милан Осадский.
В великом удивлении я соскочила с завалинки и прислонилась к дверной притолоке. Понурив голову, я вся как-то съежилась, так обычно делают девушки, когда засмущаются. Милан улыбнулся, потом, прищурив глаза, внимательно посмотрел на меня. Я попятилась и закрыла руками лицо. И только сквозь пальцы я отважилась глядеть на него.
— А ты станешь красивой девушкой, — сказал он, — выросла-то как.
У меня прыгало сердце, я едва переводила дыхание. Мне казалось, что я умираю.
— А где же Бетка? — нетерпеливо спросил он.
Хорошо, что он это спросил, не то я бы погибла.
— У ручья, — отвечаю я и бегу на задворки к ручью. Я слышу, как Милан мне вслед громко и как-то необычно смеется.
Я и вымолвить не успела, что Милан вернулся, как Бетка, упустив наперник в воду, уже мчалась со стиральным вальком в руке по тропинке мимо гумна. Наперник мама подхватила в запруде у камня, который походил на цыганку Гану. Потом и мама заторопилась взглянуть на прибывшего.
— Да это же Милан, — здоровается она с ним издалека.
— Я, тетечка. Вот и вернулся.
Он окидывает нас быстрым взглядом, а потом глаза его спокойно и ласково останавливаются на Бетке. Бетка стоит недалеко от забора. Стоит, как расцветшая яблонька. С запястья руки капли воды стекают на валек. Это тот самый валек, который ей выстругал Федор. Она шевелит губами, хочет что-то сказать, может, даже крикнуть. Вдруг глубоко вздыхает, поднимает плечи, словно птица крылья, и бросается к Милану. Она припадает к гриве коня и гладит его. Милан касается волос девушки и при каждом прикосновении она еще теснее жмется к гриве его скакуна.
— Я пришел поглядеть на тебя.
Бетка смотрит ему в глаза, и мне впервые в жизни мир кажется прекрасным. Я счастлива за сестру, а может, немного и за себя. Я подрастаю, и мир моих чувств становится богаче.
— Пойдем в дом, — приглашает мама Милана.
— Я зайду еще как-нибудь, побуду подольше, — говорит он, — а сейчас спешу к парням в Дубраву. Мы должны расправиться с жандармами и таможенниками в городе. Пусть дубравчане нынче покажут, на что они способны. Нас поведет молодой Пивко из Еловой.
Мы еще и белья не достирали в ручье, а дубравчане уже неслись на телегах. Милан Осадский летел впереди них, словно огненная молния.
Солдаты, собравшиеся со всей округи, ринулись на здание жандармерии. При первых же выстрелах погиб внук старой цыганки Ганы. Кровь струилась из тела и впитывалась в холодное дно канавы, где, точно в окопе, залегли солдаты. За зданием жандармерии извивалась серебристая речка в крутых берегах, устланных пожелтевшими листьями. Глаза, в которых сейчас угас свет, уже никогда ничего не увидят.
А скольких ожидает такая же участь! Но у кого есть время думать об этом, когда звучит команда:
— Вперед!
Перескакивая канаву, все бросаются на дорогу, кто-то второпях карабкается вверх по телефонному столбу и обрывает связь.
Жандармам и таможенникам становится ясно: теперь уж нет возможности ни вызвать подкрепление, ни спастись.
Первыми сдались таможенники. Они пускаются наутек через холодные серебристые волны реки. Им уже никогда не вернуться в комитатский город. Всякое сопротивление бесполезно. Это поняли и жандармы. Им волей-неволей пришлось сложить оружие, когда дубравчане ворвались в здание.
Все это время мы стояли дома у окна и ждали.
Бетке то и дело чудился цокот копыт.
— А вдруг конь принесет в стременах мертвого Милана? — зарыдала она, хотя слезы были не в ее характере.
— Не приведи, господи, — сказала мама, беспокойно расхаживая по горнице. — Но почему это должно случиться именно с Миланом? И думать об этом не надо.
Но мы только об этом и думали.
Я стояла рядом с Беткой и дышала в холодное оконное стекло. У моих губ стекло запотевало, а потом снова становилось прозрачным. Чем дольше мы ждали, тем чаще от нашего дыхания запотевало стекло. Я тоже беспокоилась за Милана и мыслями была вместе с ним в комитатском городе.
Была уже ночь, когда дубравчане с песнями возвращались домой.
Мы проснулись. Конечно, все хорошо, раз они возвращаются с песнями. Мама зажгла лампу, и отец пошел к Осадским. Мы не сомкнули глаз, пока он не явился назад с добрыми вестями.
А через несколько дней до нас донеслась новость еще более радостная, и на нашу школу прибили доску с надписью на словацком языке.
Мама с отцом отправились в город купить цветной материи на флаг. Они принесли белой, синей и красной. И мы все вместе кроили и шили. Отец в сарае красил еловую палку на древко. Она еще пахла смолой, когда он укрепил ее над слуховым окном дома, и мама развернула цветное полотнище. Оно реяло на осеннем ветру над палисадником, где на клумбах сияли последние цветы.
— Уж теперь вы будете жить по-другому, — говорила мама, улыбаясь нам сквозь морщинки, которые на ее лице высекла злая година.
И при этом она обнимала нас: ведь иной раз детей и приласкать не грех. Но делала она это украдкой, чтобы не видел отец. Ему не по душе были всякие нежности. Если кто хоть минуту не работал в поте лица, он считал это время пропащим. На все у него был один сказ: не потрудиться, так и хлеба не добиться. Выбиться из нищеты — вот что было его заветной мечтой.
— Ведь у детей даже детства не будет, — жаловалась мама своим родителям и
