Йожо вернулся и столько всяких озорных историй нарассказывал, совсем свеженьких.
— Ну, развлекай теперь тетку Мацухову, болтушка, а за помощь тебе спасибо.
Но тетке Мацуховой со мной не по пути — я пошла бродить по Грунику. Утомившись, присела в сосняке и смотрела, как высоко в небе кружат ястребы.
Вдруг один отделился и стремглав ринулся во двор тетки Вероны. В когтях он поднял наседку, что ходила с цыплятами. От нее в канаве у Теплицы остались одни перышки.
Мое детское сердце зашлось от жалости к цыплятам. Я тут же подумала: а что, если бы я вот так же потеряла маму? И когда тетка Верона пришла к нам поплакаться, я согласилась присмотреть за цыплятами. У нас всегда кто-нибудь был дома, а тетке Вероне приходилось обрабатывать господское поле — за это господа давали бедным клочок земли под картошку.
Вернувшись из школы, я тотчас убегала на Груник приглядеть за цыплятами и дать им корму. У тетки Вероны были и утята, но они бродили у ручейков и во мне не нуждались.
Дома дивились, отчего это я охотно хожу на Груник и терпеливо сижу в пустом дворе. Но я не чувствовала себя одинокой. Нигде лес и небо не были такими близкими мне. Нигде не было столько цветов и не росла такая густая трава. Отсюда по холмам разбегались дороги. С вершины Груника видна была и дорога в комитатский город. За ней широкая река, вдоль которой мчался поезд, увозя людей в мир. Может, однажды и я поеду на поезде через скалистую долину в широкие дали: ведь мама говорила, что меня ожидает другая жизнь.
Но в ту пору каждым своим вздохом я была связана с Груником и со всем, что его окружало. И хоть я и не научилась понимать, о чем говорят еловые склоны и светлячки, но я узнала тысячи сказок, словно бы написанных крыльями белых и пестрых бабочек в воздухе над нашей округой. На Грунике в одиночестве я повторяла их.
Однажды я сидела на ступеньках опустелого замка, готовила школьные уроки и следила, чтобы ястреб не залетел во двор. И вдруг вижу: сквозь выломанные доски забора протискивается тетка Ливориха. Одета она была по-рабочему, на спине белый полотняный узелок, платье повязано новым передником из набивной синей материи. На ногах туфли на толстой подошве, на голове чистый крахмальный платок. Сразу видать, хозяйка из богатого дома. Держалась она с достоинством, печаль не гнула ее к земле. Война не нанесла ей никакого убытку, напротив, Ливоры, набив кошельки, расширили свое хозяйство и даже взяли еще одного батрака. Как же ей не задирать нос. Ее спесь не знала границ. Она уверенно вошла и во двор тетки Вероны. Как раз смеркалось, и цыплята прятались в своем укрытии под крышей сарая. Тетка Ливориха направилась прямо к ним, задрала передник и стала складывать в него цыплят.
Я вскочила со ступенек, хотя в своем детском воображении и представить себе не могла, что делать с этим ястребом в человечьем обличье. Я только схватилась и сбежала вниз по лестнице.
Тетка Ливориха взвизгнула и высыпала цыплят на землю. Стряхнула передник, краешком глаза посмотрела на меня и заторопилась прочь по тропинке мимо хибарки батраков. Сердито хлопнула калиткой и, спускаясь в долину, по пути обрывала листья и цветы с кустов, росших у дороги.
Я подождала во дворе, пока не вернулась тетка Верона. Она прихрамывала и едва тащилась от усталости. Опершись о мотыгу, присела на пороге дома и потерла натруженные руки.
— Три шкуры с человека дерут за мешок картошки! — сокрушалась тетка. — Да, не чаяли мы, не гадали, что все так обернется, когда кончится война. Голытьбой были, голытьбой и остались.
— А тетка Ливориха хотела забрать у вас цыплят, — добавляю я и жмусь к тетке, потому что становится холоднее.
Тетка прикрывает мне колени краем юбки, трет озябшую спину и говорит о Ливорихе:
— Конца-краю нету их жадности. Да чему удивляться! Наверное, так и должно быть, это дьявол им голову заморочил, как говорил Яно Дюрчак из Еловой. — Она замолчала, погладила меня по спине и, глядя в землю, сказала: — Не повезло этому бедолаге, а как надеялся. Ничего не поделаешь! — И она глубоко вздохнула.
Тетка отослала меня домой, начинало темнеть.
По дороге я зашла посмотреть на побег вербы у верхнего ручья — я всегда делала это перед сном. Листья его колыхались по ветру, и он кланялся мне. Я хотела ему улыбнуться, но почувствовала вдруг, как что-то угнетает меня и мешает по-настоящему радоваться.
Мне захотелось прижаться к маме.
— Ну что, моя ластынька? — встретила она меня.
— У тетки Вероны хотели украсть цыплят… — выдохнула я разом, чтобы мне стало легче.
Выслушав меня, мама сказала:
— Война кончилась, но дурные люди остались. Только ты не переживай по всякому поводу. Это как камень наваливается на человека. Ты относись ко всему попроще, полегче. Не подрезай сама себе крылышки.
Мама уложила меня в постель, но я долго не могла уснуть. Ее слова точно витали надо мной, и я повторяла их беспрестанно: «Не подрезай сама себе крылышки. Относись ко всему попроще, полегче, попроще, полегче…»
Какими пестрыми были облака, что тянулись через наш край! В хорошую погоду высоко плыли белые и позолоченные солнышком. Когда же с севера дули холодные ветры, проносились свинцовые тучи. Перед грозой вокруг Хоча собиралась темно-синяя, почти черная хмара. А когда время близилось к вечеру, на западе розовели зори.
Я целыми часами могла глядеть на облака, как они стаями тянулись по небу, словно бы дикие гуси. И с таким же точно увлечением я смотрела на воду в ручьях, на птиц над домами, на бабочек в воздухе, на все, что стремилось в иные края. Я мечтала пройтись хотя бы по нашей узкой долине с крутыми откосами и увидеть, что же за ней.
Но мама говорила, что я еще маленькая, что такие дети без родителей, словно неоперившиеся птенцы, выпавшие из гнезда.
— Ты сперва подрасти и побольше узнай, — утешала она меня.
Конечно, мама
