Детство - Маргита Фигули

Мы бегом припустились к нам во двор сказать, что нашли утенка.

Тетка Верона тут же отправилась к старосте, но ничего не добилась.

— Чему удивляться, — дядя Данё еще резче затюкал молотком по гвоздю, — ведь он ему двоюродный брат, оба из одной плахи вытесаны.

А Верона, так и не присев, заковыляла на Груник.

— Нет правды на свете, — охала она.

Прошло несколько дней.

Ливоры уже не загоняли свою птицу на Теплицу. Она спокойно копошилась во всех ручьях. Ливориха гордо расхаживала по деревне — посмей-ка хоть пальцем тронуть ее.

— Ни стыда, ни совести в ней, — шептались деревенские.

Всякий раз, когда утки спускались вниз по ручью, наша мама сглатывала слюну, словно горечь жгла ей язык. Иной раз она останавливалась над запрудой, набирая в ведро воду. Я чувствовала, что она о чем-то раздумывает и к чему-то готовится.

Было облачно, я сидела на краю мостков и била пятками по воде. Утята спали в мелком ручье ниже запруды. Утенок тетки Вероны сидел чуть поодаль. Сидел тут же у валунов, которыми была перекрыта вода. Когда я ударяла ногой по воде и взбивала брызги, он подмигивал мне глазом.

Мама присела на мостках — этого она никогда обычно не делала. Она всегда торопилась, у нее никогда не было времени. Но тут она положила руки на колени и, казалось, слушала, как поет ручей.

Вдруг она в упор посмотрела на меня. В глазах у нее тлели искорки словно угольки, присыпанные пеплом.

Она тихонько обратилась ко мне, чтобы нас никто не подслушал:

— Давай-ка с тобой постоим за правду, что скажешь?

Я сразу поняла, мне ничего не надо было объяснять. У меня загорелись глаза.

— Ладно, — кивнула я.

Мама сняла передник и встала. Наклонившись над запрудой, она схватила утенка тетки Вероны, укутала его в фартук и протянула мне со словами:

— Бери-ка его и беги. Пусти его в лаз под воротами во двор.

Я побежала на Груник. У меня словно бы крылья выросли за спиной. Какое счастье, что утенок вернется к своим! Мне стало так радостно на душе, будто это я возвращалась к маме. Вдруг утенок начал биться в фартуке. А что, если он закричит? Что, если меня кто-нибудь встретит? В страхе прижимаю его к себе и пытаюсь успокоить теплом своих рук и про себя уговариваю его помолчать. Так будет лучше для нас обоих. У утенка закрыты глаза, он и не знает, куда я его несу. Но он вроде бы понял, прижался ко мне и молчит. Перед калиткой я развернула его и пустила в лаз во двор, как велела мне мама. Сквозь щелку в заборе я разглядела, как он сломя голову понесся к остальным. И они приветствовали его кряканьем. Как раз в эту минуту тетка Верона вышла во двор. С тех пор как у нее начала пропадать птица, она по десять раз на дню пересчитывала птенцов — нет ли опять какой недостачи.

Она тотчас начала:

— Один, два, три, четыре…

Насчитала восемь утят.

— Один, два, три… — начала она снова и подошла к ним, чтобы лучше видеть.

Протерла глаза и опять стала считать.

Каждый раз их оказывалось восемь — выходит, старческие глаза ее не обманывают. Вернулся! Она улыбается, радость разливается по ее лицу.

Она бросается с меркой за ячменем в сени и все приговаривает:

— Господи, воротился!

Я уже не стала больше ждать, а побежала вниз по Грунику к маме. Мне сделалось так легко, будто камень свалился с груди. Я дышала свободно и глубоко. Мне казалось, что мы с мамой одолели двенадцатиголового дракона.

Заметив пустой фартук, мама посмотрела на меня с удовлетворением. Поняла, что все обошлось хорошо.

Мне хотелось рассказать ей, как тетка Верона радовалась и как утята крякали, но мама взяла меня за плечи и ввела в горницу. Повязала фартук и присела на стул у окна, до половины заставленного геранью.

На полу посреди горницы играли солнечные лучи, прорываясь сквозь тучи. В соседней горнице, где спали Бетка с Людкой, ветер вздувал занавеску и раскачивал двери, словно собиралась гроза.

По дороге легко катила коляска: это наша учительница возвращалась из больницы. В те мятежные дни она тяжко заболела, ее, должно быть, грызла тоска по ребенку, которого увезли неведомо куда и которого она никогда уже не увидит.

Когда коляска загремела по мосту, мама посадила меня на колени, погладила по руке и, отчеканивая каждое слово, сказала:

— А теперь обещай мне, что никогда никому не расскажешь, что мы сделали с утенком. Ливоры нам родня, если узнают — съедят нас. И вовсе не обязательно хвастаться, главное, что мы сделали доброе дело. И еще: пусть для тебя это будет уроком в жизни. Даже тетке Вероне мы не откроемся. Пусть это лежит в нас, как камень в глубине колодца.

— Ладно, — кивнула я, и маме этого было достаточно.

Нашу тайну я заперла в себе на триста замков и триста ключей. И ни единым словом, ни даже намеком никогда не обмолвилась. Только самой себе, бывало, рассказывала, как мы с мамой постояли за справедливость и одолели двенадцатиглавого дракона. Нелегко было подавить в себе искушение. Но я чувствовала, что в глаза мне каждый день заглядывали все вершины вокруг и что они первые догадались бы, если бы я не сдержала слова. Я верила, что они шепнут об этом узкой скалистой долине, по которой проходит дорога из нашего края в мир, и она сомкнется передо мною, когда я отправлюсь по ней.

Пусть простит мне седая мама, что столько лет спустя в этой книжке я все же решилась открыть нашу тайну. И пусть не смыкается передо мной скалистая, прорезанная серебристой рекой долина, по которой я возвращаюсь в свое детство.