— Я тоже раньше умел, а сейчас подзабыл, тело плавучесть потеряло.
— Хорошо, что мы Кольку у нас оставили, правда? — спросил Евдокимов.
* * *
На спортивной площадке повесили канат, и мы стали по нему лазать.
Все долезали до половины, даже Евдокимов с Корниловым, а потом спускались.
— Не был бы скользкий, я бы запросто до верха долез, — сказал Корнилов.
Когда дошла до меня очередь, я тоже думал, что доберусь до середины — и хорошо.
Я забрался уже на середину, внизу стояли ребята и смотрели на меня, а силы у меня еще были. И я полез дальше. И долез до самого верха.
Я даже дотронулся до деревянного бревна, к которому канат был прикреплен. И мне не хотелось слезать так сразу вниз.
В это время мимо шел начальник лагеря. Он тоже заметил меня.
— Это кто же так хорошо лазает по канату? — сказал он. — Это Кольцов из третьего отряда забрался? Молодцы, ребята. Только не расшибитесь.
И он пошел дальше.
* * *
Мы уже прожили в лагере три дня.
После полдника мы со Светой ходили по территории, собирали в ведро сосновые шишки, чтобы выложить ими дорожки, и вдруг по радио объявили:
— Кольцова Колю вызывает старший пионервожатый.
Сначала мы не расслышали, потому что разговаривали. Но радио, которое висело рядом на сосне, повторило снова:
— Коля Кольцов из третьего отряда, тебя вызывает старший пионервожатый.
Я побежал быстрей в главный корпус, оставил ведро с шишками Свете, а сам все думал на бегу, зачем меня вызывают.
У главного корпуса рядом со старшим пионервожатым я увидел маму.
И так удивился, что она приехала не в родительский день, что даже ничего не сказал, а подбежал и остановился рядом.
— Что же ты не здороваешься со своей мамой? — проговорил старший пионервожатый.
— С мамой здороваться не обязательно, — сказала мама и улыбнулась. — Ну, приехала с тобой прощаться.
— Почему? — тихо спросил я.
— Понимаешь, как бы тебе объяснить… Я решила съездить в горы, в альпинистский лагерь. Я раньше альпинизмом занималась, вот и решила…
— А я? — спросил я.
— А ты здесь поживешь.
— Мама в альпинистском лагере, сын — в пионерском, — пошутил старший пионервожатый, — папу еще куда-нибудь.
— Отец в командировке, в Москве, — сказала мама. — Я ему написала. Он, как вернется, сразу заедет к тебе.
Я молчал.
— Ну, что ты такой грустный? Если очень не хочешь, я не поеду, останусь в городе. Только что мне в городе одной делать. Экзамены через три дня кончатся…
Я не отвечал.
— Ну как, оставаться мне или ехать? Скажи.
— Ехать, — сказал я тихо.
— Ты не огорчайся, тебя обязательно будут навещать. Я позвоню кому-нибудь, кто в городе.
— У нас родительский день в следующее воскресенье, — сказал старший пионервожатый.
— Тебя навестят. И конфет привезут, апельсины.
— Хорошо, — сказал я.
— Ну вот видишь. Спасибо тебе, я так давно не была в горах.
Мама еще побыла полчаса, отдала мне кулек с конфетами, вафли и уехала.
А я остался один.
Я даже не успел показать ей, как лазаю по канату.
Весь отряд был где-то в лесу. Я понес кульки на дачу.
Вывалил конфеты на кровать. Но не хотелось их мне есть.
Где-то бегали ребята и громко кричали, смеялись. Я даже слышал голос Корнилова.
— Вперед! — командовал Корнилов. — Давай, давай!
А я сидел на крыльце около пустой дачи, и не хотелось мне никуда идти.
* * *
В родительский день перед завтраком играла музыка.
Мы еще завтракали, а некоторые родители уже приехали и заглядывали в окна столовой, — наверно, проверяли, чем кормят их детей.
— Ко мне тетя приедет, мамина сестра, — сказала Света.
— А ко мне никто, — сказал я, — я один буду ходить весь день.
— Любишь раковые шейки? Мне их обязательно привезут, это мои самые любимые конфеты. Я тебе сразу отнесу, чтобы ты не скучал.
Скоро родители бродили по всей территории. Некоторые сидели на скамейках, накрывали головы газетой и жевали всякую еду.
Отец Корнилова колол грецкие орехи двумя булыжниками. Рядом стояли родственники Корнилова, их было человек десять, может, двенадцать.
«Кончится торжественная линейка, — подумал я, — и убегу куда-нибудь, спрячусь».
Не хотелось мне смотреть на чужих родителей.
Мы все переоделись в парадную форму и выстроились на линейку.
Начальник лагеря стоял на трибуне. И вдруг он стал как-то странно на меня смотреть. Покосится в сторону, а потом снова на меня.
Я подумал, что у меня съехал галстук на плечо, или еще что-нибудь не в порядке. Но все было в порядке. А начальник лагеря не только сам смотрел на меня, он еще старшему пионервожатому указал на меня, и тот кивнул головой.
Я решил, что это мне только кажется. Бывает — удивляешься: почему вдруг незнакомый человек тебе кивает и улыбается? Со мной так происходило несколько раз. Я даже в ответ сам начинал улыбаться и тоже кивал. А потом оглядывался — вовсе и не со мной здороваются, а с другим, и вот они уже весело заговорили, а я иду и глупо себя чувствую. И сейчас все могло быть так же.
Но вдруг старший пионервожатый громко объявил:
— Право поднять флаг на торжественной линейке предоставляется пионерке первого отряда Азизовой и пионеру третьего отряда Кольцову.
И я сразу, как будто был всегда готов, как будто каждое утро поднимал флаг, пошел четким шагом мимо строя всего лагеря к высокой мачте. Потом, посередине пути, я нечаянно подумал, что у меня колено разбито и все на него смотрят. Зря я так подумал, потому что сразу споткнулся и чуть не упал, кто-то даже хихикнул.
Но вот мы подошли к мачте и взялись за шнур. Рядом с нами плескался красный флаг, это мы должны были поднять его высоко на мачту. Все стали смирно, затрубил горн, забил барабан. Мы потянули шнур, флаг пошел вверх и вдруг посередине мачты остановился. Мы стали дергать и тянуть шнур, но он только больше заматывался около флага со вторым шнуром, и ничего у нас не получалось.
А все по-прежнему стояли смирно, и трубил горн, и бил барабан.
— Сильнее! Сильнее дергайте! — сказал громким шепотом начальник лагеря с трибуны.
Мы дергали, но шнур не расправлялся.
Барабан замолчал, и горн тоже.
«Эх я, — думал я, — даже флаг поднять не сумел».
— Ну что теперь делать? — сказала Азизова, чуть не плача.
Все на нас смотрели, весь лагерь и родителей огромная толпа. А начальник лагеря расстроенно махнул рукой и сказал:
— Ладно. Только не ревите. Бросайте это дело и идите спокойно в строй.
И тут я полез на мачту.
Я об этом сразу подумал, когда увидел, что шнур заматывается около флага. Там не очень и высоко было — посередине. Если на канат забрался до самого верха, то и здесь можно, здесь почти такая же высота — посередине мачты, только она скользкая.
Я сбросил сандалии, подпрыгнул и полез.
— Ты что выдумал! Слезай! Немедленно слезай! — негромко, но сердито проговорил старший пионервожатый.
— Ладно уж, не мешайте, если и свалится, не разобьется, — тоже тихо сказал ему начальник лагеря с трибуны.
Дальше я уже никого не слышал, потому что силы у меня почти кончились, а надо было их еще чуть-чуть, чтобы подняться до места, где замотался шнур. И я прикусил губы, уперся ногами изо всех сил, еще приподнялся. Потом еще. Ну, чуть-чуть! Оставалось так мало. А сил уже не было. Я даже заплакал. Поднялся еще немного. Все. Теперь надо было держаться одной правой рукой и ногами, а левой — расправлять шнур. Мачта качалась и скрипела. Я обнял ее правой рукой изо всех сил, прижался животом и грудью, и ногами к гладкому дереву, а левой рукой поймал шнур и стал расправлять… Тут подул ветер, и шнур выскочил у меня из руки. Я его снова поймал, расправил наконец все. И тут у меня кончились последние силы.
— Руками перебирай, руками! — закричал начальник. — Иначе кожу порвешь.
Он сбежал с трибуны и встал под мачтой.
Меня уже тянуло вниз вовсю, и я съезжал, а потом отпустил руки и ноги и упал прямо рядом с начальником лагеря носом в песок. Он меня все-таки поддержал, а то я бы сильнее носом ударился и обязательно бы разбил.
Все кричали «ура». Вся линейка и родители. Бил барабан. Начальник лагеря стоял уже на трибуне, хохотал и хлопал в ладоши. Азизова из первого отряда поднимала флаг, а я стоял рядом с ней и все старался не заплакать. Старые слезы — те, которые вытекли у меня из глаз, когда я был на мачте, наверно, высохли, их заметно не было.
Потом начальник лагеря наклонился с трибуны ко мне и спросил:
— Ты-то живой?
— Живой, — сказал я.
Все еще продолжали кричать «ура» и радоваться. А флаг был уже на самой вершине мачты.
Тут начальник лагеря поднял руку, все стали успокаиваться.
