зерна к самым моим глазам, и я с любопытством смотрю на него.
Тут вдруг тетка Верона останавливается на мостках и кричит:
— Что вы там разглядываете?
— Зерно, — хвастается мама.
Как заслышала я Веронин голос, мигом кинулась к ней, забыв о зерне. Оглядываю огромную почтальонскую сумку, что висит у тетки на боку. А вдруг она принесла нам письмо от отца с какого-нибудь фронта?
Верона как бы чувствует, что творится во мне. Подмигивает, улыбается.
— Что, письмецо ждешь?
Я киваю, а глазами так и сверлю замок сумки.
— С тем рублем, что ли? — шутит Верона.
— Письмо от отца, — громко отчеканиваю я.
— Письмо… — Старая вдруг перестает улыбаться и взглядом ласкает меня. — Письмо еще не пришло. Но придет, потерпи малость.
Огорченная, я стою и слушаю, как по двору раздаются мамины шаги — она подходит к нам.
— А нам опять ничего? — спрашивает. — Не пойму, отчего он не пишет? Уж многие отписали. Только от него ничего. — Она вздохнула. — Уж не погиб ли?
— Ой-ё-ёй! — веселым голосом говорит Верона, стараясь рассеять мамины страхи. — С чего бы это погибнуть такому парню? Об этом и думать не смей. Писал же Йожо Мацух, что их везут на русский фронт. Может, в Россию они и заехали.
— Хотите утешить меня, понимаю, — догадавшись, мама улыбается ей через силу, — да ведь и утешить не грех. Хоть бы мне выздороветь совсем. Работы невпроворот, куда ни кинь глазом. Дров бы к зиме наготовить. Да как их наготовишь? Я разбилась, а лошади нету.
— Да, нынче это самое главное. Вам бы с детьми собирать помаленьку, — советует мудрая Верона. — Не то назябнетесь, придут холода.
Так и не оправившись до конца, мама взялась за работу.
Более всего заботили ее дрова.
Зимы у нас в горах жестокие. Полгода земля лежит под снегом. Морозы такие, что бревна потрескивают в стенах, а голой рукой не притронешься к дверной ручке — кожа разом пристанет. С осени до самой весны застывают ручьи. Колкий ветер щиплет лицо и, не смолкая ни днем, ни ночью, завывает в долинах. Повсюду навевает сугробы в рост человека, а то и выше. Через них и перебраться нельзя. В иные годы мужчины расчищали дороги лопатами. А нынче кому расчищать, когда почти все на войне? В погребах картошка стала мерзнуть. Мама, чтоб ее уберечь, каждый вечер носила в погреб горящие угли, а я светила ей фонарем.
Хотя дрова волновали маму больше всего, первым долгом мы отправились в лес за мхом. На исходе осени мы всегда затыкали им щели в хлеву, чтобы скотина не зябла. Тогда мы выхаживали бычка и надеялись, что, как вырастет, продадим его и опять купим лошадь. Без нее нам не прожить. Мы мечтали об этом, а вместе с нами мечтал и Матько Феранец: он решил даже пореже ходить в город на заработки, чтобы больше помогать нам. Мы натаскали в мешках моху и заткнули им все щели между бревнами. Тут уж не задует зимой студеный ветер, и бычку будет тепло.
Теперь заботили нас только дрова.
Горы наши все поросли ельником. Будто венки уложены они по горизонту. Большие горы и маленькие. Холмы и холмики. Крутогорья и пригорки. Меж ними вьются долины и гулко шумят ручьи.
Когда мы собирали мох, мама заметила, что под ельником видимо-невидимо шишек. Она тут же сказала, что шишки натаскать нам было бы легче, чем дрова, да и горят они в печи, словно угли.
Мы взяли мешки. Матько тащил повозку, которую починил для нас. Мама несла в узелке еду на весь день.
Бегая взапуски, мы, дети, полной грудью вбирали в себя воздух. Какими только запахами не был он напоен в осеннюю пору! Пройдя выгон, мы вышли к кустарнику.
Бетка тут же помчалась к шиповнику. В тот год он был удивительно крупный. Пока мы дошли до леса, она набрала уже полный передник. На повидло, объяснила она. Людка с мамой на ходу собирали грибы — осенники. Мы с братом играли в лошадки. Матько срезал нам ивовый прут.
Братишка подхлестывал меня и кричал:
— Но-о, Фейко, но-о!
И я бежала во всю прыть до самого леса. Мы бы еще долго так бесились, если бы наше внимание вдруг не привлек зверек с длинным пушистым хвостом. Прыгая с ветки на ветку, он уронил две шишки прямо нам на голову.
— Белочка! — закричали мы и поинтересовались, не увидим ли серну или оленя.
Матько, пугая нас, заявил, что с болота вот-вот набежит табун диких свиней. Мы уж было поверили, да мама, улыбнувшись, успокоила нас. Так в разговорах подошли мы к лесу в Брежном поле. Это был Ливоров лес, но шишки собирать разрешалось везде. Лесной участок бабушки с дедушкой был еще выше над Откосом, и мама с опаской поглядывала на тропу по этакой круче. Чем ниже, тем лучше — на этом все согласились. Мама спокойно расстелила холстину на прогалинке меж деревьев. Мы подбежали. Каждому она дала по ломтю хлеба — подкрепиться перед работой. Когда она резала хлеб, лицо у нее светилось радостью — ведь мы сделаем доброе дело: наготовим шишек и зимой не замерзнем.
Она вдруг ожила. Взяла на руки Юрко и села с ним на расстеленную холстину. Он тут же этим воспользовался — ей пришлось его покачать, повозиться с ним. И мне захотелось, я тоже уселась к ней на колени. Она погладила меня. Ладонь у нее была шершавая, жесткая. Сзади, обхватив маму за шею, повисла Людка. Согнутыми руками она сдавила ей горло и горячо, по-детски, призналась, как мы все ее любим. Братик просил маму спеть о солдатах, а я все упрашивала рассказать про Яничка, как он напился из оленьей лужицы и как Аничку [9], когда она пошла по землянику, напугали волчата. Мы так и не дали ей передохнуть — я вертелась у нее на коленях, братик сидел на ее больных руках, Людка висла на плечи. А мама гладила нас, улыбалась, пела, рассказывала сказки. Она, наверное, и сердце свое разрезала бы на части ради нас!
