улыбается ли она или горюет. Наверное, вспомнила нашего Ферко, как он свозил сено с этих лугов, а вот сейчас вокруг него грохочут пушки. Может, рядом с ним падают смертельно раненные, устремляя к нему взгляды, молящие о спасении. Всем нам было жалко нашего Ферко, а мама утешалась только тем, что, может, отец встретится с ним на войне. Он тотчас узнал бы его по огромным глазам, голубевшим от верности, по красивым, вырезанным острым листочком ушам. Узнал бы и буйный хвост Ферко, придававший ему такой важный вид. Нас всегда радовала мысль, что если отец с Ферко встретятся в этой кровавой резне, то они признают друг друга, и счастливый Ферко заржет, задрав морду.
— Но-о, Фейко, но-о…
Братик снова погоняет лошадку и вспугивает мамины мысли. Он скачет рядом с ней верхом на деревянной лошадке и смеется — колокольцем звенит его чистый ребячий голос.
Мама, придя в себя, говорит:
— Ну, дети, пошли. Легонько спустимся под гору, а потом придем еще раз.
Мама довольна нашей работой. Она впрягается в оглобли и тащит нагруженную повозку.
На ровной дороге мы помогаем ей, а на спуске повозка катит сама. Ее еще приходится сдерживать, а то как бы она не обхитрила нас и не ринулась как угорелая с кручи. Все равно совладать с ней — свыше человеческих сил, чем дальше, тем быстрее она несется. Мы поначалу бежим, потом уже мчимся во весь дух. Юрко не поспевает, отстает, я тоже. Бетка с Людкой, держась за руки, бегут и все пытаются поравняться с повозкой. Но расстояние между ними и повозкой непрерывно увеличивается.
Мама с повозкой уже на нижнем конце луговины. Она приближается к берегам пересохшего ручья — когда-то давно потоки вырыли здесь глубокое русло. Его берега — высокие отвесные кручи, похожие на страшную пропасть. К самой круче подступает Ливоров лес. На опушке светло-зеленые деревца, под ними хороводы грибов. Там, где редкий ельник примыкает к руслу, проходит дорога. Вот-вот мама свернет на нее. Она с повозкой пробегает последний спуск.
Мы стоим и смотрим ей вслед.
Бетка по-взрослому, а может, в предчувствии чего-то недоброго, говорит:
— И чего она только такой воз потащила! Думает, управится. За мужика готова ворочать, а то и за двоих…
Только она это сказала, вдруг видим, повозка проносится над придорожной межой, и оглобли вместе с мамой взвиваются вверх. Мама так и летит по воздуху, не касаясь земли, повиснув на оглоблях. Видно, нет сил перетянуть их книзу: при ударе о межу тяжелые вязанки сена подались назад. Повозка неудержимо несется к крутояру.
Людка зажмуривается. Бетка кричит не своим голосом. Он отдается по ту сторону ручья и разносится по всей округе.
Мы с братиком в ужасе глядим друг на друга.
Я даже не заметила, как повозка скрылась из виду, мы услышали только стук колес о камни и хруст валежника на косогоре, когда она неслась в пропасть.
Маму выбило из оглобель, и она в беспамятстве повисла на кустах.
Мы стали громко плакать, только Бетка держалась и делала знаки людям, сбежавшимся на ее крик со всей деревни.
Маму сняли с куста и положили на телегу с воловьей упряжкой. Так и дошли мы с ней до самого дома. Она была еще без сознания, когда ее внесли в горницу и положили на постель. Лицо у нее было бледное, губы плотно сжаты. Над высоким выпуклым лбом иссиня-черные волосы. Брови, точно углем нарисованные.
Я неотрывно глядела на нее, сидя на руках у тетки Порубячихи. Я обнимала тетку за шею и чувствовала, как у нее на затылке напрягаются от гнева жилы. Должно быть, она думала о войне, которая обрекла многих женщин на такие мучения. И многих детей. Я видела, что глаза ее стали еще темней — так всегда темнеет горизонт перед бурей.
Вокруг мамы хлопотали женщины, стараясь привести ее в чувство: растирали уксусом, делали холодные компрессы.
Тетка Липничаниха ходила по горнице, скрестив на груди руки, и испуганно говорила:
— Ну-ка, послушайте, колотится ли у ней сердце?
Одна из женщин нагнулась, послушала.
Бетка, судорожно держась за спинку кровати, при этих словах закричала каким-то тоскливым, леденящим душу криком:
— Ма-ма-а-а!
Людка протиснулась сквозь толпу и, грызя ногти на пальцах, тихо плакала, точно пела жалобным, тоненьким голоском:
— Мамонька наша, мамонька наша…
Дядя Данё Павков решительно сказал, что надо послать за нашим дедушкой по маме. Уж он-то как нельзя лучше посоветует, что делать, как помочь бедняге. Дед знал толк во врачевании: вправлял переломы, сращивал сломанные кости. К нему за советом стекались люди со всей округи — ведь обычно на настоящего доктора денег недоставало. Бабушка тоже разбиралась в снадобьях: окуривала травами ревматизм, для воспаленных глаз умела готовить отвары. Мы не раз видели, как дедушка укладывал сломанную руку или ногу в дощечки, а бабушка учила женщин варить лечебные травы. Совет Данё все признали толковым. Он тут же сам и собрался в путь.
— Прихвачу-ка я с собой и детей, хоть вот этих маленьких, — добавил он, — а то дрожат, как осиновый лист…
К нему присоединился и Матько Феранец. Он схватил Юрко за руку, дядя Данё взял меня из объятий тетки Порубячихи, и мы невесело поплелись в верхний конец деревни к дедушке с бабушкой.
Они жили на холме, перед домом росла липа — весной она ярко зеленела, а в начале лета покрывалась пышным цветом и опьяняюще пахла. За домом раскинулся большой фруктовый сад с пасекой. С обеих сторон сад омывали ручьи. Берега их густо поросли шалфеем, незабудками и тимьяном. От сада вверх по склону тянулась пахота. Летом там непрестанно колосились хлеба. Ветер то колыхал их мягкой волной, то вздымал островерхими гребнями.
Мы всегда с радостью приходили сюда: дом дедушки и бабушки на холме был полон какой-то особой прелести и притягивал нас еще и тем, что люди жили тут в любви и согласии. Но сегодня мы всего этого не замечали. Нам было так тяжело оставлять маму в беспамятстве.
Дедушка тотчас поспешил на выручку. Когда он вошел в горницу, мама уже
