Громко стуча башмаками, старуха потащилась за стойку, косые глаза ее вроде бы устремились на спящих, но как знать… может, это она глядит на портного.
— Ну, почтенный, одну чарочку?
Букстынь пододвинулся поближе, почесывая голову под платком.
— Да вроде бы не худо, но, опять же, может, и не стоит?..
— Стоит, стоит. Ведь не впервой. Ребята спят, а ты что ж, не взрослый мужик? Притом еще мастер. Мастеру всегда можно. За сколько?
Букстынь вытащил из кармана пригоршню медяков и перебрал их своим гибким, длинным пальцем на ладони, поглядывая на корчмарку.
А та приложила свой кривой палец к самой большой мерке:
— На двугривенный?
Букстынь опять перетрогал все монетки, облизнул верхнюю губу и покачал головой:
— На двугривенный не выйдет.
Палец корчмарки соскользнул на мерку пониже:
— На пятиалтынный?
— Оно бы не вредно, да ведь с деньгами туговато: к свадьбе костюм надо справить, боюсь, еще на пуговицы не хватит. Налей на пятак.
Старуха направилась было к бочонку, но передумала, пригнулась и вытащила из-под стойки граненую бурую бутыль.
— Эта будет получше, я ее к празднику приберегла.
Букстынь опрокинул чарочку и зычно икнул:
— Хороша! А жжет, как сатана! Уж не задумала ли ты меня опоить?
— Пустомеля! Ты что, телок? Да разве я тебе бадейку налила? Ну, коли хороша водка, глотни еще. Я угощаю, впредь гостем будешь.
Старуха вытащила из-под стойки калачик Букстыню на закуску, но он был такой черствый, что портной чуть последние зубы не сломал, а на вкус отдавал селедкой, табаком и еще бог весть чем.
Прожевывая первый кусок, портной украдкой сунул в карман остальное и убрался поближе к спящим паренькам. И ладно, что в самое время спохватился: голова кружилась, в ушах шумело. Старуха ушла и прихватила свечу. Угли в печи угасли, там еще чуть теплился слабый красный отблеск.
Долго ли спал Ешка или нет, только вдруг он проснулся. Оказалось, руку отлежал и шея как деревянная. Андр, будто ёжик, свернулся клубком у него под боком. Надо быть, часа три уже проспали. Букстынь храпел так, словно в комнате четверо пильщиков трудились в поте лица. Ешка перегнулся над Андром и дал портному крепкого тычка — тот перестал храпеть, но даже не проснулся. Попусту Букстынь хвалился: не то что мышь — и лошадь тут проскачи, он бы не услышал.
В корчме было холодно, тихо и как-то неприютно. Сверчок за печкой яростно верещал, будто разозлился, что в его доме появились чужие люди; за стеной в хлеву чем-то растревоженный петух протяжно и хрипло кукарекнул; на воле, за окном, что-то таинственно постукивало, не понять — где: то ли по стеклу, то ли по стене или под стрехой. Призрачные видения из сказок Букстыня не давали уснуть. Ешка лежал с закрытыми глазами; мороз подирал его по коже, хоть и воротник поднят и шапка на голове, а все ж ледяной холод пробирал до самых костей.
Но вот сквозь закрытые веки Ешки проник какой-то отблеск. Паренек открыл глаза и обомлел от ужаса. В корчме снова появилась старуха, но она шла без башмаков, в чулках. В одной руке держала свечу, в другой — огромный нож. Свечу она поставила на стойку, а сама, крадучись, направилась к спящим.
У Ешки сомлело сердце, он даже не в силах был крикнуть и разбудить товарищей. Глаза сами собой закрывались, но он смотрел из-под опущенных ресниц и все видел.
Паренек сопел так, что даже веки у него дрожали, — возле него старуха и останавливаться не стала. Второй свернулся клубком и, уткнувшись головой в живот товарища, что-то бормотал со сна, а портной опять храпел на весь дом — тут и сомневаться было нечего. Старуха пошарила — не той рукой, в которой был нож, а другой, — тихонько-тихонько вытащила торбу и отрезала от нее большую краюху. Туес с творогом и толченой коноплей она унесла за стойку и на добрую половину опорожнила в свою плошку. Потом обвязала торбу два раза и оставила петлю точь-в-точь как было раньше. Вдруг Букстынь во сне застонал и брыкнул ногой. Старуха, отскочив, сплюнула.
Ага! Так вот каким тут колдовством занимаются и вот для чего она притащила нож! У Ешки отлегло от сердца, он широко раскрыл глаза. Ну, посмотрим, что еще натворит эта ведьма. Но старуха взяла свечу и двинулась к дверям, в стодолу. Когда опять стемнело, Ешка так же бесшумно слез со стола, приоткрыл дверь и стал подглядывать в щелку. Старая ведьма поставила свечу на край кормушки и принялась рыться в их дровнях.
Охапка сена в мешке ее не привлекла — видно, своего хватает, — зато оставшиеся дрова она прихватила и отнесла их куда-то в глубь хлева; куда именно, в потемках нельзя было разглядеть. Мешок с овсом папаши Букиса — вот на что она больше всего зарилась! Корчмарка поволокла его в дальний угол, ногой отпихнула охапку соломы, вытащила из-под нее свой мешок, где, как видно, уже хранилось наворованное добро, высыпала туда запасы Ешкиной кобылы, оставив для виду самую малость на дне. Даже из кормушки, чуть ли не изо рта кобылы, набрала она полные горсти овса и тоже ссыпала в свой мешок.
А хромой петух, сидя на насесте, все следил за ней красными круглыми глазками и кланялся. Нет, не кланялся, а одобрительно, словно бы подстрекая, кивал головой и наверняка бы приговаривал, если б только умел: «Так, хозяюшка, та-ак, та-ак, так!» Еще бы! Оба жулики — два сапога пара.
Когда старуха вернулась в корчму, Ешка лежал в той же позе, только сопел громче прежнего. Но, как только она ушла, он тотчас сел, обхватил руками согнутые колени и уткнул в них подбородок. Так и сидел и ждал, пока пройдут испуг, волнение, изумление, злость и бог знает какие еще неприятные чувства и переживания, среди которых не последнее место занимал стыд за то, что он поверил в россказни портного и не сказал ему сразу, что все его ведьмы и колдовство — сущая чепуха.
Сперва надо успокоиться, а уж потом обдумать, как теперь быть. Ведь и всего-то на них на троих — одна-единственная голова… Андр? Ну, у того в голове ветер, и больно уж он бахвалится своей силой. Букстынь… О том и говорить не стоит.
Но единственно умной голове лучше всего думалось лежа, особливо среди ночи да в потемках. И Ешка растянулся на столе — только прикорнуть, спать ему никак нельзя. Нельзя… Да разве всегда делают только то, что можно? Когда Ешка продрал глаза, было уже светлым-светло; Кто-то громко топал по глинобитному полу и всячески старался шуметь. Это была вчерашняя девчонка. Закутанная в три платка, в деревянных башмаках хозяйки, с подойником в руке. Андр уже тоже потягивался и тер глаза, которые ни за что не хотели раскрываться. У девчонки был сердитый, но в то же время насмешливый вид; как бы ехидно посмеиваясь, роняла она каждое слово:
— Вот спят, так уж спят! Лесовики, помощники! Пока дрыхли, кот вам всем по очереди носы облизал. Только барабаном этаких и подымать. Кобыла всю кормушку изгрызла. Лучше бы лошадь покормили, как положено.
Ешке разом вспомнились все события этой ночи, он тут же спрыгнул со скамьи на пол и притопнул ногами, будто только что обулся.
— Где хозяйка? — грозно спросил он у девчонки.
— В лес ушла, по хворост. Воротится к вечеру.
— Нам же надо расплатиться за ночлег.
— С голодранцев она не берет. Отправляйтесь-ка лучше своей дорогой. Только и проку от вас, что грязи натаскали.
Грязь эта, верно, копилась тут с самого рождества. Целый пахотный слой. Глянешь — с души воротит. Да что им тут о чистоте заботиться! Ешка взял да плюнул.
— Ты скажи хоть, как отсюда в Черный лес проехать, где наши работают.
— Сказал бы лучше: как по сугробам пробраться. Сперва по дороге, потом зимником до Большой осины, а там через Черную речку, а уж за речкой до Черного леса рукой подать. Один толстопузый оттуда почти что через день добирается к нам, авось и вы в снегу не увязнете. Кобылка — хвост да грива, сами — как соломинки. Ай да парни завидные — глаза бы не глядели!
Вот и все. Она затопала в стодолу, не притворив за собой дверцу. Оттуда несло холодом, слышалось кукареканье петуха и недовольное ржание кобылы.
Ешка сердито блеснул глазами:
— Ишь ты! Не девка — борона!
Букстынь храпел по-прежнему — посиневший от холода, рыженькая бородка его тряслась.
— А ну, подымай его! — приказал Ешка Андру.
Видно, добром тут ничего не добьешься, строгость нужна. Так он и порешил действовать.
Андр не поднял Букстыня, а просто столкнул его на пол. Портной силился устоять на ногах, но они его не держали; испитой и бледный, он тер глаза, отдувался, зевал, охал — и все разом.
— Сдается мне, он вчера напился! — грозно объявил Ешка. — Скажи-ка, портной, у тебя перед глазами зеленые круги мелькают?
Портной ничего не ответил, а повел вокруг таким взглядом, словно выискивая, на кого бы наброситься. Окончательно он очухался, только когда Ешка перешел к действиям.
И Ешка стал действовать уверенно, ни у кого не спрашивая совета, без колебаний и без всякой поспешности. Перво-наперво он вытащил из-под стойки зеленую глиняную плошку и переложил из нее творог и толченую коноплю обратно в свой туес. Краюху хлеба брать не стал — на ней были следы старухиных пальцев. В стодоле он тщетно отыскивал свои поленья: сорока-воровка куда-то их запрятала. Зато из-под вороха соломы паренек без труда вытащил свой мешок, а пустой корчмаркин повесил на балку — пускай ведьма сразу поймет, куда девалось наворованное ею добро. Потом Ешка согнал с насеста хромого петуха и обеих кур, те оглушительно заголосили и, теряя пух и перья, отчаянно взмахивая крыльями, удрали в самый угол и оттуда над закутом для свиней только свешивали головы на вытянутых шеях.
