— А дальше про это ничего не говорится, зато про корчму всяких рассказов хватает. С тех самых пор прозвали ее Ведьминой корчмой. И впрямь там неладное творится. Что ни корчмарка, то старая карга; люди дивились, откуда такие берутся. Зимой там веселье — лесорубам из Красного бора и Черного леса ни ведьмы, ни черти не страшны, — зато уж летом в корчме пусто, как в церкви в субботний вечер. И муха не залетит. Бывалый человек даже ночью в метель норовит объехать эту корчму стороной, а случись кому из чужих краев заночевать в ней, так перво-наперво сморит его сон до полудня, а как проснется, голова болит, перед глазами зелено-желтые круги мелькают и почему-то в торбе с хлебом, что лежала у него под головой, от ковриги целый кусок отломан, туес и вовсе пустой, конь вроде бы весь овес в кормушке поел, а стоит отощавший и в мыле, будто сам леший на нем всю ночь скакал. Мешок с сеном съежился, и опал, а на возу с дровами все веревки ослаблены так, что по дороге поленья вываливаются. Пес у корчмарки кожа да кости, еле хвост по земле волочит, а от мяса нос воротит. В закуте боров одной овсяной половой кормится, а как заколют осенью — больше пяти пудов. Дымоход забит колбасами, сала полным-полно, хоть колеса смазывай.
Андр все же не выдержал и громко прыснул:
— Полно врать-то! Это уж ты сам выдумал!
И Ешка покачал головой:
— Не верю я в твоих ведьм и не боюсь их. Поедем-ка, покуда не стемнело.
В этот миг Ешка и в самом деле ничего не боялся. Днем, на воле, слушать старые сказки и предания не то, что темным вечером дома в тепле, когда за порогом злится метель, воют собаки, а в лесу жутко ухает сова. Взять, к примеру, хоть бы эту сосну: проедешь мимо, приглядишься — дерево как дерево, ни рук с кривыми ногтями, ни косм из-под платка… Только разве что сорока торчит на самой верхушке и, вертя хвостом, уж больно о чем-то чудно лопочет…
Букстынь с умным видом кивнул головой. «Что я говорил?» Но Андр подтолкнул его ногой в спину:
— Глянь, портной, вон твоя иволга сидит!
Только недолго Рагихину Андру довелось скалить зубы: Польский шлях обледенел, лошадь скользила, как по стеклу; ладно, что острые шипы на подковах помогали ей кое-как пробираться по этой «спинке ножа». Местами попадались совсем голые ухабы, дровни трещали, грозили вот-вот опрокинуться в сугроб, седоки в любой миг могли свалиться в канаву и сломать себе шею. Все трое опять вылезли и побрели пешком, только на сей раз без поклажи. Еще так недавно, пробираясь по сугробам, они проклинали снег, а теперь, по гололедице, продвигаться было и того труднее. Ноги разъезжались, Андр даже бухнулся на четвереньки — вот когда пришел черед Букстыня смеяться. Стало совсем тепло, туман все густел, полушубки намокли и потемнели от влаги, все развязали кушаки, расстегнулись, но все равно было жарко, и пришлось остановиться и передохнуть.
Заснеженные кусты можжевельника, как две стены, тянулись по обе стороны дороги. Пареньки смотрели на них и качали головой: «Поляки посеяли…» Как бы не так! Пусть портной это плетет бабам на селе, а не им, мужикам. Да и про отвал с лопату и пропашку тоже никак не верилось.
Днем, пока светло, история Букстыня казалась выдумкой, порою даже несуразной и до того вздорной, что и думать о ней не стоило. Пареньки о ней и не думали. Но вот все вокруг преобразилось. Белые стены по обе стороны дороги надвигались все ближе, седая мгла и снежный покров слились в одно, моросило, уже трудно было различить, правую ногу подымает лошадь или левую.
Ешка протер глаза:
— Андр, ты еще хорошо видишь?
Андр проверил себя: глянул вправо, глянул влево.
— Видеть-то вижу, да вроде ничего не разгляжу. А ты, Букстынь?
Тут и портной посмотрел на кусты можжевельника, потом на небо и покачал головой:
— Нитку в иголку не вденешь.
— Ну, так давай ходу! — Ешка в сердцах дернул поводья. — А то опять на дороге ночь застанет.
Но даже кнут не помог: Лошадь только покрутила хвостом и упрямо запрядала ушами, будто хотела сказать: «Ты же сам видишь, что быстрее я не могу». Она и вправду не могла идти быстрее: Польский шлях покрылся на редкость толстой коркой льда, шипы на подковах затупились, чуть ли не на каждом шагу лошадь спотыкалась, возница боялся, что она, того и гляди, морду расшибет.
Снова начались злоключения, точь-в-точь такие же, как и вчера. В опускающихся сумерках вновь оживала сказка Букстыня. Вон на дороге пес, что не хотел нюхать следы, а там навстречу едет крестьянин из Арциема и везет гроб на санях… Стоило приблизиться, как оказывалось, что никакой это не пес, а просто пригнутый тяжелой снеговой шапкой куст, а гроб — это всего лишь наметенный и взбитый ветром снежный холмик, виднеющийся в просветах среди кустов.
Да разве впервой зрение их обманывает? И все же они ничего не могли с собой поделать: чем больше темнело, тем громче стучало сердце, а у обочины дороги все чаще мерещились видения. Крепко держа вожжи, Ешка шел, прижимаясь к боку своей кобылы: хоть и скотина, а все же рядом с ней оно как-то спокойнее. Андр и Букстынь держались вместе, теперь уж сынку Рагихи не до смеха. Так они шли рядом, и, когда кто-нибудь из них оступался, товарищ сразу же протягивал руку и старался поддержать. Сквозь мглистый сумрак вдруг стали проблескивать красноватые полосы, а над ними, если вглядеться, тянулась сплошная черная кайма. Местами ровная, а кое-где причудливо изломанная, она казалась то ближе, то дальше от дороги. Ешка стал вспоминать, в какой сказке Букстыня говорилось о таких вот огненных столбах и крыше над ними, но так и не успел припомнить — мысли его прервал донесшийся сзади шепот:
— Это Красный бор!
Тьфу ты, дурень! И чего он так шепчет? Будто Красный бор невесть какая невидаль и не похож на Черный лес или на Большой лес… Сказал бы как человек, что это Красный бор, и всё тут.
Вдруг сверкнул красный огонек. Сперва он походил на искорку, потом на уголек, потом на круглый глаз плотвы и наконец на четырехугольное пятно с яркой середкой и темными краями. Пятно блеснуло вроде бы на самой земле, ниже хребта Польского шляха, но вот оно подскочило, так что у Ешки сердце ушло в пятки, и он еще крепче прижался к своей кобыле. Пятно замерцало справа, а вот теперь вроде бы медленно сворачивает влево; вот оно пересекло серую ленту дороги и наконец остановилось по правую руку. Остановилось, будто выжидая. А может, это кто-нибудь стоит с фонарем и ждет? Но чего же он стоит, а не идет навстречу? Кайма леса уже скрылась, где-то вдали тяжело, глухо шумело; казалось, оттуда веет теплое влажное дыхание.
Ешка похлопал кобылу по горячему боку:
— Ты не бойся, он тебя не тронет.
Но кобыла и не думала пугаться, а затрусила так резво, что Ешка едва за ней поспевал. Они бежали всё вперед и вперед, ближе и ближе к огоньку, пока не подъехали совсем близко. Четырехугольное пятно светилось шагах в двадцати от дороги, теперь на нем ясно темнел крест. Да это же окошко! Вот рама и все четыре стекла. Ну, коли крест, значит, не так уж и страшно. Должно быть, лошадь была точно того же мнения — она так круто и решительно свернула вбок, что Ешка не смог ее удержать, хотя и уперся изо всей силы ногами в обледенелый грунт. Вдруг оба они наткнулись на что-то и упали: сперва Ешка, потом кобыла. Скользя, барахтаясь, звеня подковами по льду и свирепо отфыркиваясь, лошадь поднялась первая. Ешка хотел посмотреть, на что же они наткнулись, но в этот миг в луче света из окна он увидел на снегу пятна крови… Тут уж Ешка не выдержал, и все поджилки у него задрожали.
Букстынь на цыпочках, едва дыша подкрался к окошку, но сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Свет слепил глаза, по запотевшему стеклу текли ручьи: над самым окном нависла соломенная крыша, весь ее край увешан сосульками, с которых падали капли. Но возле дома ясно видна изгрызенная коновязь, до половины заметённая снегом — верно, за зиму никто к ней не привязывал лошадей.
Портной повернулся к паренькам и боязливо прошептал:
— Это Ведьмина корчма, только в окошко ничего не видать.
Худо, что ничего не видать. Ешка и Андр тихонько кашлянули один за другим; хоть бы кобыла фыркнула, она же громче умеет! Андр ощупал прогнившую бревенчатую стену и нашел дверь, но она была заперта. Так же ощупью он двинулся в другую сторону. С сосулек капало ему прямо на голову, но вот наконец он нашел то, что искал.
— Ворота здесь! — шепотом оповестил он своих спутников. — Да никак не отворяются.
Ешка поспешил на помощь. Вдруг в снегу сверкнули две искры. Паренек нагнулся и увидел черный, грозно шипящий клубок. Да это же всего-навсего черный кот! Ешка чуть было не погладил его, но ладно, что вовремя спохватился и отдернул протянутую руку.
Пареньки поднатужились и общими силами растворили обе створы, заваленные изнутри сугробом. Кобыла без понукания сама вошла в них. Да тут не что иное, как стодо́ла[3] — в нос ударил запах конского пота и навоза, горелого свечного сала и плесени. В самой глубине что-то шуршало и похрюкивало. Пока пареньки в потемках ощупью распрягали лошадь, Букстынь и на этот раз добыл огня. Пятно света было не шире шага, но они успели кое-что разглядеть. Прежде всего — маленького рыжего петушка с ободранным гребешком да в придачу еще и хромоножку; ну, понятно: разве у порядочных хозяев увидишь хромоногого петуха? Петушок на одной ножке выпрыгнул из тьмы и что-то засипел, вытянув шею кверху и поглядывая туда, где на перекладине сидели две нахохлившиеся курицы, как видно, чем-то до крайности недовольные. Когда в другой раз высекли огонь, петушок вытянулся, стоя на своей здоровой ноге, взмахнул крыльями и взлетел на насест. Тут во тьме поднялся отчаянный переполох — должно быть, куры приняли своего вожака не слишком любезно: долго еще слышалось яростное хлопанье крыльев, стук клювов, гневные возгласы, встревоженное кудахтанье и под конец лишь недовольное тихое квохтанье. Когда высекли огонь в третий раз, то увидели маленькую, низенькую дверцу. Если хорошенько пригнуться, через нее можно пройти, верно, прямо в корчму. Андр взял с дровней торбу с хлебом, а Ешка на всякий случай топор. Букстынь же с огнем шел впереди.
