Они вошли. Корчма была до того низкая, что Букстынь шапкой задевал потолочные балки. За дверьми у стены — длинный и широкий стол и скамья, у окна — стойка, а прямо напротив двери — большая печь. Тут было не светло, но и не вовсе темно, потому что в прогоревшей печи, тоненько попискивая, гасли последние сосновые ветки и дотлевали уголья. В углу виднелись кочерга и метла, за потолочной балкой торчал пучок золототысячника. Пока Ешка с Андром раскладывали вещи, Букстынь стоял у печи и озирался по сторонам.
Да… Вот он, бочонок с водкой на козлицах, на окошке — в ряд кроваво-красные медные мерки. Портной, как бы в подтверждение чего-то, кивнул головой: все точь-в-точь как во времена красавицы полячки. Да и как может быть иначе? Он устремил на пареньков взгляд, в котором ясно читалось одно: «Ну, что я говорил?»
Да, им было страшно, но что ж поделать? Трое посланцев за медведем хранили молчание, но сами понимали, что долго они так не выдержат.
— Может, лучше поискать или позвать кого-нибудь? — прошептал Ешка. — Ведь кто-нибудь же тут есть?
— А то как же, — подтвердил Андр. — Раз куры на насесте, так и люди тут живут.
— Ну да, кто же тогда печь топит? — еще рассудительней заметил Букстынь.
Да, но кто из них пойдет на поиски или подаст голос, когда все трое как воды в рот набрали и глазами будто держатся друг за друга!
Первым кашлянул Ешка — он уж как-никак возница и вожак. За ним чуть погромче — Андр, а уж потом и Букстынь, который не только кашлянул, но и чихнул в придачу, да не раз, а дважды, и так оглушительно, что черный кот шарахнулся прочь и, зашипев, шмыгнул в угол за метлу.
Снова наступила тишина. Потом вдруг в печи что-то трижды треснуло, и тут же стала отворяться какая-то дверца, которую никто раньше не приметил. Дверца отворялась медленно-медленно и так тихо, словно петли на ней смазали мышиным салом. Но открылась она не настежь и даже не до половины. Сначала из щели выползла длинная костлявая рука, синие жилистые пальцы которой сжимали картофелину с воткнутой в нее корявой от оплывшего воска свечой, потом показался подол замызганной юбки, под ним деревянные башмаки, и только после того мало-помалу глазам их предстала сама корчмарка.
Она-то уж никак не походила на чародейку, заманивающую в свои сети молодых парней. Несмотря на все страхи, Букстынь даже разочарованно скривился.
Сухопарая, тощая, сутулая старуха. Лица ее сначала почти нельзя было разглядеть под клетчатым платком, повязанным как при зубной боли, словно у такой развалины еще оставался во рту хоть единый зуб. Косматые длинные пряди выбились из-под платка и совсем прикрыли уши. Кожа у нее серо-желтая, как заплесневелый воск, нос, как и следовало ожидать, длинный, тонкий и горбатый. Но неприятнее всего были желтовато-серые глаза, до того косые, что никак нельзя было понять, куда они смотрят, то ли на тебя, то ли вбок.
Трое приезжих, еще никогда в жизни не видавшие ведьмы, молча, затаив дыхание, уставились на нее. Ешка перепугался, пожалуй, больше других, оттого самый первый спохватился поздороваться, а за ним — Андр, а уж после всех — Букстынь. И, раз уж все они тотчас умолкли, корчмарка сама начала разговор:
— Откуда этакие гости пожаловали?
Нет, это был не женский голос; казалось, будто два куска ржавой жести трутся один о другой. Ешка с Андром, перебивая и дополняя друг друга, торопливо принялись выкладывать все, будто призваны были держать ответ в имении перед старостой или даже самим барином. Так, мол, и так, сами-де они из Замшелого, второй день только, как выехали, всё по сугробам да по бездорожью пробирались и на Польском шляху вконец измаялись и вдруг приметили огонек в окне, вот и завернули сюда переночевать и покормить лошадь.
Слушала их корчмарка или нет, было неизвестно, потому что глазами она косила совсем в другую сторону. А кто ее знает… может, она смотрит как раз на приезжих? Такое неведение больше всего сбивало пареньков с толку — поди угадай, чего она видит, а чего нет.
Андр чуть было не выболтал, что они разыскивают цыган, которые, как сказывают, остановились где-то в округе Арциема, и что хотят привезти в Замшелое Медведя-чудодея, да ладно, Букстынь вовремя успел вмешаться: наплел, будто едут они в Черный лес своим мужикам на подмогу — бревна вывозить. Старуха подошла к стойке, поставила на нее свечу и сама уселась на табуретку, такую высокую, что, сидя, корчмарка казалась лишь на полголовы ниже, чем стоя. Но долго на ней она не усидела, снова встала и, прижимая левую руку к щеке, а правой шаря под стойкой, заковыляла взад-вперед, стуча деревянными башмаками так, будто кто-то на земляном полу вымолачивал охапку бобов. Старуха нацелила длинный палец на Букстыня и спросила:
— Кто ты?
— А это же наш портной, — поспешил представить Ешка. — Замшельский портной.
— Оно и сразу видно, — проскрипела старуха. — Привык в тепле за печкой сидеть, вот уши-то платком и повязал.
Букстынь вспыхнул: больше всего ему досаждало то, что всяк с первого взгляда еще издали определял его ремесло.
— Это платок Ципслини, — недовольно пояснил он. — Я не хотел, да разве ее уговоришь?
— Ципслиня — это его невеста, — добавил Андр.
Портной так и взъелся:
— Какая там невеста! У нас еще ясного уговору не было.
Ешке наскучила эта беседа, он взобрался на стол, растянулся и выразительно засопел. Прошлую ночь ведь почти что не спал. Тут и старуха зевнула.
— Выпить не охота?
Ага! Андр сразу смекнул, в чем тут дело: опоить хочет. И он решительно отрезал:
— Нет, мы непьющие.
— Непьющие, — подтвердил Букстынь. — То есть иной разок и выпиваем, но сегодня неохота.
Старуха опять зевнула, потом вышла, тяжело стуча своими башмаками, словно кто вальком по полу бил. Андр тоже улегся на столе, приткнувшись к Ешке.
— Букстынь, ложись спать, завтра надо встать пораньше.
«Бес ее знает, — думал паренек, — то ли ведьма, то ли нет. Вроде бы смахивает, если приглядеться, на мать Таукихи — та ведь тоже знает всякие заговорные слова и зелье умеет варить, но в Замшелом даже девчонки ее не боятся».
Ешка так сладко посапывал под носом, что у Андра глаза сомкнулись сами собой. Эх, была не была! Неужто именно ему тут погибать!
Голова у Букстыня уже в другой раз склонилась на грудь. Все тут, в корчме, точь-в-точь как во времена красавицы полячки, только горсти серебра на стойке не видать. Холод — как в погребе, несет пивом, плесенью и копотью, но печь дышит приятным теплом. Портной, поеживаясь, тихонько бурчал себе под нос:
— Вроде на боковую неплохо бы, а вроде и неохота… Уснешь, а кто его знает, в потемках всякое может приключиться.
Тут из двери, что за печкой, вылезла какая-то девчонка, круглая коротышка, едва ли Андру по плечо. Щеки красные, как яблоки, глаза, как щелки, носишко бобом, волосы как пакля, зубы блестят.
— Что ж этого портного сон неймет? — спросила она, еще ярче блеснув зубами. — А как уснет — поди и барабаном не поднять?
— Ишь, барабанщица объявилась! — сердито отрезал Букстынь.
— А у тех, верно, сон крепкий? — И она кивнула головой в тот угол, где сопели Андр и Ешка.
— У тех-то? Уж их, верно, только барабаном подымать.
— А тебя самого?
— Меня? У меня сон чуткий: мышь пробежит, сверчок заверещит — все слышу.
— Ну, так спи-почивай, да глаза не закрывай.
— Как так — спи, а глаза не закрывай?
— Что сказано, то сказано.
Снова приковыляла старуха и накинулась на девчонку:
— Чего тут шныряешь да язык чешешь? Привязалась, что твой овод. Марш на место!
Громко стуча башмаками, старуха потащилась за стойку, косые глаза ее вроде бы устремились на спящих, но как знать… может, это она глядит на портного.
— Ну, почтенный, одну чарочку?
Букстынь пододвинулся поближе, почесывая голову под платком.
— Да вроде бы не худо, но, опять же, может, и не стоит?..
— Стоит, стоит. Ведь не впервой. Ребята спят, а ты что ж, не взрослый мужик? Притом еще мастер. Мастеру всегда можно. За сколько?
Букстынь вытащил из кармана пригоршню медяков и перебрал их своим гибким, длинным пальцем на ладони, поглядывая на корчмарку.
А та приложила свой кривой палец к самой большой мерке:
— На двугривенный?
Букстынь опять перетрогал все монетки, облизнул верхнюю губу и покачал головой:
— На двугривенный не выйдет.
Палец корчмарки соскользнул на мерку пониже:
— На пятиалтынный?
— Оно бы не вредно, да ведь с деньгами туговато: к свадьбе костюм надо справить, боюсь, еще на пуговицы не хватит. Налей на пятак.
Старуха направилась было к бочонку, но передумала, пригнулась и вытащила из-под стойки граненую бурую бутыль.
— Эта будет получше, я ее к празднику приберегла.
Букстынь опрокинул чарочку и зычно икнул:
— Хороша! А жжет, как сатана! Уж не задумала ли ты меня опоить?
