Папа осмотрел мои альбомы, банки, аквариумы и усмехнулся.
— М-да, — произнес он неопределенно.
— Разве я плохо подготовился?
— Нет, зачем же, даже слишком хорошо… Только, может быть, лучше заняться чем-нибудь одним?
Чудак папа! Он думает, что я не справлюсь. А как я могу заняться одним наблюдением, если у меня такой огромный план составлен? Тогда мне и десяти лет не хватит.
Сказал я это папе, но он только головой покачал:
— Ну, в общем, делай как знаешь, — и ушел.
Я тут же принялся за дело. От скользкой икряной кучки отделил три икринки и положил их в простоквашницу.
В икринках уже виднелись маленькие шевелящиеся зародыши головастиков, их я и стал зарисовывать в первый альбом. Конечно, на рисунке они получились, наверное, раз в двадцать больше, но зато видно было все, как под микроскопом.
Я просидел над простоквашницей часа два, а после завтрака взялся за второй альбом — нарисовал личинку ручейника. Она сидела в большой банке с водой. На дне банки были набросаны прелые прошлогодние листочки, обломки хвоща и рыжая хвоя. Я собрал и накидал туда весь этот мусор, чтобы личинке было из чего строить себе домик.
Когда рисунок был готов, я поставил под ним число, час и расписался.
К этому времени я уже основательно устал, в глазах все расплывалось, в голове гудело, но все же я решил взяться за третий альбом: от намеченной работы нельзя было отступать.
На этот раз мне нужно было нарисовать личинку стрекозы.
Я установил перед собой аквариум, развернул альбом, отточил карандаш и… не увидел личинку. Куда же она делась? Может быть, спряталась под водорослями, которыми было утыкано песчаное дно аквариума? Я внимательно все обследовал, но так и не нашел личинку.
Выход был один — слить воду из аквариума. Но тут я неожиданно увидел беглянку, притаившуюся под листком стрелолиста, торчащего из воды. Но это была уже не личинка, а почти делая стрекоза. У ее лапок лежала желтоватая прозрачная шкурка, из которой все еще не мог освободиться конец стрекозиного брюшка.
Вот оно, оказывается, в чем дело! Пока я рисовал в первые альбомы, личинка прорвала шкурку. Ну что ж, не будем отчаиваться — пока еще не все потеряно.
Я сел перед аквариумом и снова развернул на коленях альбом. Зарисую хоть это.
Я так увлекся зарисовкой стрекозы, что забыл и о лягушачьих икринках, и о ручейнике. А когда вспомнил, оказалось, что я и тут опоздал. В простоквашнице плавали пустые оболочки, а к ним прилепились три маленькие рыбешки. Это и были головастики!
— Опять проморгал! — рассердился я. — И куда только они торопятся?
Пришлось оставить в альбоме чистую страницу, а на следующей нарисовать трех торопливых головастиков.
Рисовал я их уже без всякого удовольствия. Одному приделал усы, другого украсил очками, а третьего превратил в воздушный шар.
В это время меня позвали обедать. Пришлось отложить альбом и прервать наблюдения.
За обедом я чуть не заснул — в глазах у меня плавали икринки, а в бульоне, казалось, шныряли головастики.
Я очнулся, когда подали компот, и, хотя разваренные груши и яблоки были похожи на водоросли из аквариума, мне захотелось добавки.
— Что с тобой? — спросила мама. — Ты ночью не спал?
— Рассеянность присуща всем ученым, — заметил отец.
«Да, я — ученый, но вовсе не рассеянный. Я докажу это!»
Не став просить второго стакана компота, я побежал к себе в «лабораторию».
Головастики по-прежнему висели, присосавшись к расползшимся студенистым оболочкам. Ничего нового с ними не произошло и рисовать было нечего. Зато стрекоза как-то странно выгнулась назад, словно хотела сделать «мостик».
Интересно: какое научное значение имеет то, что она переменила положение? На всякий случай надо было зарисовать ее в таком виде.
Но тут, заглянув в банку, где сидела личинка ручейника, я мигом забыл о стрекозе. На дне банки лежала колючая трубочка из хвои и перетертых листьев. А где же личинка?
Ясно, она уже успела построить себе домик и поселиться в нем.
Неожиданно трубочка дрогнула и медленно поползла вперед. Это ее потащила личинка. Вот так штука! Каким же надо быть сильным, чтобы тащить за собой целый дом!
Наблюдать это было так интересно, что я забыл об альбоме и рисунках, которые мне надо было делать. А когда спохватился, увидал, что уже поздно: столько не нарисовал, столько пропустил, что начинать новые рисунки было бесполезно. Все равно никаких научных выводов не сделаешь.
Я улегся на кровать и уставился в потолок, думая о неудавшихся наблюдениях. «До чего же не везет мне! Как стрекоза из личинки появляется, пропустил. Как головастик из икринки выклевывается, тоже прозевал. Да и с домиком ручейника получилось не лучше».
Заскрипела дверь, и появился папа.
— А ну-ка, покажи альбомы. Что ты там успел сделать?
Папа сел на стул и стал сосредоточенно листать страницы. А я лежал и думал, что ученый из меня, наверное, не выйдет, и уже почти равнодушно ожидал услышать это же самое от отца.
— Хм… что-то не пойму, — пробормотал папа. — А… мя… ми… ся… ного… аешь!
Я уселся на постели и молча взглянул на отца: что это он так странно мычит?
— Не понял?
— Нет! — признался я, думая, что это какой-то ученый, неведомый мне язык.
Тогда папа отложил альбомы, закурил папиросу и задумчиво сказал:
— Если бы люди говорили так же, как ты зарисовывал наблюдения, то у них и получилась бы неразбериха вроде: «А… мя… ми… ся… ного… аешь». А у тех, кто говорит обычно, по порядку, это значит: «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь!»
МОЙ БАРОМЕТР
Погода то и дело менялась. С утра лил дождь, к вечеру ветер разгонял облака, и солнце сверкало на мокрых травах, листьях, на черных головках хвоща. Ночью опять дождило.
Я то и дело бегал в лабораторию, чтобы взглянуть на барометр: не подскажет ли он, когда установится хорошая погода. Барометр был ртутный, похожий на огромный градусник.
Папе надоела моя беготня. Услыхав, наверное, в сотый раз хлопанье двери, он сердито сказал:
— Не мешай работать. Если хочешь за погодой следить, сделай себе барометр, как я говорил.
— А у меня банки нет.
Папа отложил пинцет, встал с табурета и открыл дверцу невысокого желтого шкафа. На полках блестели низкие и пузатые, высокие и стройные банки. У одних горлышки были узкие, у других такие широкие, что я свободно мог всунуть в них руку.
— Вот эта подойдет?
Я взял широкогорлую вместительную банку и выбежал из лаборатории.
На крыльце стояла тетя Нюша, наша уборщица. Толстая, круглолицая, с мелкими морщинками возле глаз, она глядела на небо, потирая рукой поясницу.
— И куда это ты в такую погоду? — Тетя Нюша поправила платок и спрятала под него седую прядку. — Вымокнешь! Видать, не скоро разъяснит: очень уж поясницу ломит.
— За пиявками! Промокну — высохну!
Я скатился со ступенек крыльца и помчался к берегу.
— Вот еще выдумал, тьфу, господи! Пальто бы надел! — крикнула вслед тетя Нюша.
Узкой прибрежной тропкой я добежал до маленькой заводи. На заиленной отмели лениво шевелились толстые ложноконские пиявки. На вид они страшные, но даже если и присосутся, то крови у тебя не уменьшится ни на капельку. Слабы они, чтобы кровь через человеческую кожу достать. Я их тысячу раз ловил прямо так — руками. Ничегошеньки — вон какой здоровый!
Домой я вернулся мокрым до нитки, но зато с тремя длинными и толстыми пиявками.
Поставив банку на стол поближе к окну, я стал наблюдать за моими новыми жильцами.
Одна из пиявок присосалась к стенке, а другая все не может выбрать себе местечка.
