«Сейчас заметит надпилы на прутьях, — с ужасом подумал Горовиц, — вон мякиш отстает…»
Но Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру.
— Крысы-стервы так и рыщут по корпусу… Где же у них лазейки? — насмешливо пояснил он заключенным.
«Надо, чтобы этот прохвост немедленно убрался из камеры! — подумал Бабушкин. — А то — каюк!»
— Какие там крысы?! — грубо сказал он. — Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром!
Горовиц похолодел.
— Шутник! — усмехаясь, пробормотал начальник участка.
Он больше не обшаривал камеру и ушел.
Вечером принесли передачу.
— Теперь или никогда! — сказал Горовиц. — Больше я этого не вынесу. Или бежать, или к черту все эти муки! Хуже пытки!
Он лихорадочно ощупал ветчину, кусок сала, быстро разломал баранки. Нигде ничего! Студент яростно швырнул продукты на стол.
— Поберегите нервы, юноша, — строго сказал Бабушкин.
Разложив все продукты на столе, он стал тщательно, неторопливо осматривать их. Баранки раскрошил. Ветчину и сало разрезал на кусочки. Внутри ничего не оказалось.
Ветчина была завернута в газету, которая насквозь пропиталась жиром. Бабушкин долго рассматривал ее. Не подчеркнуты ли какие-нибудь слова? Нет ли крошечных дырочек — проколов иголкой — в середине некоторых букв? К сожалению, ничего не обнаружилось.
Оставался последний из присланных продуктов — маленькая баночка с вишневым вареньем.
Иван Васильевич принялся «исследовать» ее. Густой сироп из банки он слил в жестяную тарелку, наблюдая, чтоб ни одна вишенка не проскочила туда вместе с жидкостью. Когда на дне банки остались только ягоды, Бабушкин стал «снимать пробу». Одну за другой, он тщательно проверял все ягоды: везде ли есть косточки? Случалось, что революционеры вынимали из какой-нибудь вишенки косточку и вместо нее всовывали в ягоду крохотную записку.
Но на этот раз все косточки были на месте.
«Как же так? — подумал Иван Васильевич. — Должен, обязан быть сигнал!»
Он снова взял газету, в которую была завернута ветчина, и стал скрупулезно изучать ее, миллиметр за миллиметром. Никаких знаков!
Потом подошел к окну, поглядел бумагу на свет. Опять ничего!
Иван Васильевич перевернул газету на другую сторону, снова посмотрел на свет и вдруг — он даже не поверил глазам — увидел нанесенные карандашом еле-еле заметные цифры:
29
12
— Сигнал! — воскликнул Бабушкин.
Студент мигом подбежал к нему. Вдвоем они еще раз внимательно оглядели обрывок газеты. Сомнений быть не могло. Городской комитет сообщал: побег назначен на 29 июля, 12 часов ночи.
— Ну вот, значит, завтра в полночь бежим, — сказал Бабушкин.
Всю ночь студент не спал. Он шептал что-то про себя, вставал, с нар, пил воду из огромной жестяной кружки и вновь ложился, ворочаясь с боку на бок.
Стояла удивительная тишина. Слышно было, как скребется крыса под полом, как шагает караульный за окном, как изредка проходит по тюремному коридору надзиратель.
Рассвело. Наступил день. Последний — а может быть и не последний — день в тюрьме; казалось, он никогда не кончится. Минута за минутой тянулись медленно, как тяжелые возы по степной дороге.
Бабушкин, чтобы отвлечь студента и успокоить его, снова предложил сыграть в шахматы. Однако Исай — сильный шахматист — сегодня играл рассеянно, не замечал даже самых очевидных угроз. Бабушкин развил атаку на его короля, пожертвовал фигуру и дал мат в три хода.
— Удивляюсь, — сердито заявил студент. — То ли вы хороший актер, то ли у вас в самом деле нет нервов!
Когда стемнело, Бабушкин и студент прильнули к окну. На пустыре маячила фигура часового. Он медленно ходил вдоль забора.
Издалека доносились звуки вальса. Справа слышались гулкие, ухающие удары «бабы» — вероятно, забивали сваи. С залихватской песней, дружно стуча сапогами, мимо прошли солдаты.
Узники решили ждать заводских гудков. Всегда ровно в полночь тишину Екатеринослава вспарывал дружный хор гудков — пронзительных и бархатных, резких и густых, визгливых и басовитых.
Становилось всё темнее и темнее, но заключенным казалось: время не движется.
Студент вздрогнул, когда в дверях камеры заскрежетал ключ.
— Провал! — шепнул он Бабушкину, до боли сжимая его локоть.
Вошел надзиратель, поставил лампу, подозрительно долго — или это только казалось заключенным? — оглядывал камеру и вышел.
Вскоре Бабушкин погасил лампу: пусть надзиратель думает, что они легли спать. А главное — пускай глаза привыкают к темноте.
Чтобы сократить время, Иван Васильевич шопотом стал рассказывать длинную историю из своего детства.
После смерти отца мать с двумя детьми уехала в Петербург, стала кухаркой, а его, Ваню, оставила в деревне, подпаском у деда. И вот однажды огромный, черный, лоснящийся бык Цыган сорвался с цепи и чуть не поднял на рога девятилетнего пастушонка. Хорошо, что Ваня не растерялся, хитро заманил рассвирепевшего быка в хлев и захлопнул дверь, приперев ее колом. А то бы — пиши пропало…
…Вдруг, совершенно неожиданно, хотя узники всё время ждали его, тишину разрезал низкий, оглушительный рев. Гудок! К нему тотчас присоединился другой, третий, еще и еще… Их могучий, торжественный хор словно звал, торопил.
Бабушкин решительно отогнул подпиленные прутья решетки.
Часовой по своей обычной дорожке медленно прошел мимо окна налево, до конца пустыря, повернул, прошел направо вдоль всего забора, снова повернул. Когда часовой опять поравнялся с их окном и стал удаляться, Бабушкин шепнул Исаю:
— Давай!
Тот бесшумно спрыгнул на мусорный ящик. Переждав несколько мгновений, Бабушкин тоже спрыгнул, замер, прижавшись к ящику. Потом узники сделали короткую стремительную перебежку к забору. Притаившись, они подождали, пока мимо прошел невидимый в темноте часовой — слышны были только его грузные шаги — и тихо, по-кошачьи перемахнули через забор.
Их уже ждали. Из темноты сразу вынырнули две фигуры.
— Быстрей! — услышал Бабушкин чей-то знакомый мужской голос:
— Раздевайтесь!
Беглецы мигом скинули с себя одежду и остались в одном белье.
Заботливые, торопливые руки товарищей тотчас напялили на Горовица гимназическую тужурку и шинель. На Бабушкина натянули помятый чиновничий сюртук и форменную фуражку.
— Пошли! — скомандовал всё тот же знакомый голос.
Не говоря ни слова, безлюдными проулками, огородами беглецы и их друзья стали быстро уходить.
Ночь была темная. Фонарей почти не встречалось. Четверо людей шли цепочкой, стараясь не терять из виду друг друга.
Вскоре они уже были далеко от тюрьмы, на Нагорной улице.
Тут бывшие узники распрощались. Бабушкина отвели на подпольную квартиру к рабочему Бушуеву; для Горовица было приготовлено другое убежище.
Три дня провел Бабушкин на квартире Бушуева, никуда не выходя. Хозяин рассказывал: в городе тревожно. Ротмистр Кременецкий, взбешенный дерзким побегом, устраивает повальные обыски, пачками арестовывает людей.
— Пусть перебесится! — усмехнулся Иван Васильевич.
Однако оставаться дальше в Екатеринославе было опасно. Городской комитет решил: Бабушкин должен уехать.
Через три дня на квартиру Бушуева явился бойкий белобрысый парень с маленьким чемоданом, от которого пахло мылом, духами и чем-то ядовито-кислым.
— Ты никогда не пробовал превращаться в старушку или, скажем, в девицу? — с улыбкой обратился к Бабушкину Бушуев. — Готовься… Наш Коля — мастер на такие штуки!
Коля работал токарем на заводе и участвовал во всех любительских спектаклях, гримируя актеров.
Свои обязанности он исполнял с увлечением и изобретательностью. Поэтому его и сделали с недавних пор «партийным парикмахером».
Веселый, шустрый токарь любил поговорить, да и прихвастнуть был не прочь.
— Я вас так раздраконю, — заявил он Бабушкину, — сами себя не узнаете!
На столе появилась банка с клеем, щеточки, склянки, маленькое круглое зеркальце.
— Уж не деготь ли это? — спросил Бабушкин, скосив глаза на большой флакон.
Токарь засмеялся.
— Покрепче дегтя, — сказал он и повернул флакон так, чтобы Бабушкину была видна яркая наклейка.
На ней было написано «Негр Джимми — краска для волос» и изображен очень довольный жизнью, веселый, белозубый негр в красной рубахе и с черными, как вакса, волосами.
Парикмахер усадил Бабушкина и ловко, одним движением, подвязал ему салфетку. Потом вылил немного густой жидкости из флакона в блюдце, понюхал, добавил нашатыря, размешал.
Вся комната наполнилась острым, ядовитым запахом.
Парикмахер взял палочку, обмотал конец ее ватой, обмакнул в блюдце и стал смазывать русые волосы Бабушкина. От едкого запаха Ивана Васильевича даже слеза прошибла. Потом он стал отчаянно чихать.
