Юлия легонько водит носком ботинка по полу, вперед — назад, звук в пустом подъезде выходит гулкий. Она смотрит на свой ботинок, потом на меня:
— Может, войдем?
Я киваю. Мы оказываемся в большой прихожей, которую я мельком видел за спиной у Фредрика.
— Привет! — кричит Юлия.
— Привет, — доносится откуда-то голос Фредрика.
Юлия разувается и снимает куртку, я тоже. Голос приближается:
— Заходил тот парень, который живет в бабушкином доме, и я сказал, что…
Фредрик выходит в прихожую.
— …Ой.
Он смотрит на меня удивленно и немного смущенно. Делает что-то вроде взмаха рукой, похоже на танец.
— Ну да… — произносит он, еще раз взмахивает рукой и уходит.
«В бабушкином доме». Тогда сомнений нет: Фредрик — брат Юлии.
Она смотрит на меня, приподняв брови.
— Я заходил несколько минут назад, — поясняю я. — Когда спускался по лестнице, увидел, что ты поднимаешься на лифте.
Юлия сосредоточена, но лицо кажется таким нежным. Хочется протянуть руку и потрогать, провести пальцем по переносице, по веснушкам, по плавному изгибу бровей, а дальше палец пусть сам решает, куда двигаться.
— Пойдем ко мне, — говорит Юлия.
Обои в ее комнате темно-голубые — успокаивающего, умиротворяющего цвета: это первое, что я замечаю. У стены стоит большая кровать с высокими спинками. В другом конце комнаты — письменный стол. Большое окно выходит в парк. Форточка приоткрыта, в комнате еще чувствуется запах утреннего дождя.
— Присаживайся, — приглашает Юлия.
Единственное место, куда можно присесть, если не считать пола, — это кровать. Я сажусь на самый край, в изножье, и всем застывшим телом чувствую, что выгляжу как смущенный дурак впервые в гостях у дамы.
Юлия перекладывает какие-то книги и одежду, осторожно двигая левой рукой, а потом вдруг запрыгивает на кровать, в изголовье.
— Хочешь подушку?
Сначала я думаю, что она предлагает лечь на кровать. Но увидев, как Юлия садится, подложив подушку и облокотившись на спинку, повторяю за ней и усаживаюсь напротив.
Мы сидим в комнате Юлии, на ее кровати в окружении темно-голубых стен, повернувшись лицом друг к другу и вытянув ноги. И я уже не кажусь себе зрителем, я чувствую себя участником происходящего, это не похоже на кино, не похоже на сон. Все происходит здесь и сейчас, со мной. Мы смотрим друг на друга.
— Ты ведь еще что-то хотел сказать? — помолчав, спрашивает Юлия.
Да. И скажу я это как следует, правильно.
— Да, хотел. Хочу.
Я сижу лицом к окну, но парка мне не видно — мы слишком высоко: я вижу только верхушки деревьев и небо — голубое, ярко-голубое.
— Хочу попросить прощения за то, как вел себя на днях. Когда ты принесла кекс.
Слово «кекс» вдруг кажется ужасно смешным и каким-то безобидным: сразу представляешь себе старушек за кофейным столом. Я не могу сдержать улыбку, хотя Юлия смотрит на меня очень серьезно. Стараюсь сосредоточиться, чтобы продолжить.
— Глупость я тогда сказал.
Сглатываю ком.
— И глупо, что не попросил тебя остаться.
В этой темно-голубой комнате так тихо, и еще этот запах дождя. Как будто именно здесь все может начаться.
— Я не привык… не привык к гостям у нас дома.
Юлия медленно кивает. Чуть шевелит левой рукой, смотрит на свой мизинец — странное, наверное, ощущение, когда только что сняли гипс.
— Бабушка не просила меня отнести кекс. Я сама решила пойти к тебе. Сама так захотела.
Это серьезный и важный разговор. Может быть, даже самый серьезный разговор за всю мою шестнадцатилетнюю жизнь. Но это слово «кекс» — я просто не могу. Меня разбирает смех, я не могу сдержаться. Юлия изумленно смотрит на меня.
— Прости, — еле выговариваю я сквозь смех. — Просто… просто так смешно, что мы говорим про кекс, как будто… как старушки, которые сели пить кофе и поссорились…
Юлия улыбается.
— Ты только послушай: кекс. Кексик. Совсем как… пупсик.
Она смеется. Мы смеемся над кексиком. Это так здорово. Так здорово, что и для этого нашлось время и место. Мои ноги лежат совсем рядом с ногами Юлии, и мы еще какое-то время хихикаем, а потом смех понемногу утихает и мы возвращаемся к тому, о чем говорили, — к тому, что Юлия сказала перед тем, как я засмеялся. Что она сама захотела прийти ко мне.
— Мне вообще нелегко поверить, что кто-то решил прийти ко мне по своей воле. А уж если это ты, то совсем трудно.
На покрывале рельефные полоски. Я провожу пальцем по одной из них, как хотел бы провести по лицу Юлии.
— Но я правда сама захотела, — повторяет Юлия, глядя мне в глаза.
Меня бросает в жар, и щеки Юлии как будто горят. За окном, треща, пролетает сорока. Передает привет из внешнего мира.
— Дома все время только я и отец. День за днем. Только он и я.
Юлия открывает рот и вдыхает, чтобы что-то сказать, но передумывает. Долго смотрит в окно, потом снова на меня.
— Я думал, что Фредрик — твой парень.
— Что? Мой парень?!
Юлия заливисто смеется, слегка пиная мою ногу.
— Мой парень! Почему ты так подумал?
Я ерзаю и поправляю подушку под спиной.
— Да просто Буссе что-то такое сказал на тренировке. Я не так понял. А потом… увидел вас вместе, когда праздновали Вальборг, и еще… во дворе…
Юлия перестает смеяться и смотрит на меня, задумавшись.
— Конечно, если не знать… то можно подумать и такое.
— И поэтому я…
Дальше говорить трудно — как будто надо раздеться догола, открыть самое сокровенное, рискуя опозориться, выставить себя на посмешище. Но я хочу все сказать, прямо сейчас.
— Поэтому я так с тобой и разговаривал. Грубо. Потому что я думал, что Фредрик — твой парень, а значит… надо соблюдать дистанцию.
Все, сказал. Пусть теперь смеется.
Юлия не смеется. Она опускает ладонь на мою голень. Я рад, что не на ступню. Вдруг у меня носки потные.
— Ничего страшного, Элиас, — она немного гладит мою ногу, — но хорошо, что ты сказал.
И снова по телу растекается тепло. Облегчение, теплое облегчение. И мне нравится прикосновение ее руки. Я еще больше откидываюсь назад, на подушку в изножье кровати. За парком находится вокзал, я слышу скрип поезда, который трогается с места, но мне не хочется никуда ехать, хочется оставаться здесь.
Юлия задерживает дыхание, перестает гладить мою ногу.
— А твоя мама… что…
Я ждал этого вопроса, я знал, что он прозвучит. Вопрос совсем не странный, вполне понятный вопрос. Я всматриваюсь в темно-голубой цвет, стараясь запомнить его, сохранить внутри.
Мы встречаемся взглядами. У Юлии чуть озабоченный вид, она поднимает руку.
— Нет, не убирай, — прошу я.
Она осторожно кладет руку обратно. Я смотрю на верхушки деревьев, на ярко-голубое небо.
— Однажды она вышла из дома. И не вернулась.
Так оно и было. Так оно и есть.
Я жду, будто сейчас что-то случится. Жду, что отяжелею, окаменею, не смогу удержать голову, что шея хрустнет, голова откинется назад и повиснет. Что меня парализует, что дыхание остановится. Я жду, что вот-вот умру, и уже смирился с этой мыслью.
Но я не умираю.
И потолок не обваливается, и стекла не лопаются, на небе не возникает черный вихрь, буря не приближается, град не падает на землю, не прилетает тайфун.
Мы сидим в комнате Юлии. И стены такие же голубые и спокойные, как прежде.
Я смотрю в каре-зеленые глаза Юлии — или зелено-карие? — и в них так много жизни, хотя взгляд совершенно неподвижен и направлен прямо на меня. Жизнь взгляда, целая вселенная внутри зрачка, словно отделена от Юлии. Как будто там, внутри, сосредоточились жизни целых поколений, как будто в ее глазах кроется непостижимое знание, которым она делится, сама о том не зная.
— Однажды она вышла из дома. И не вернулась.
Так оно и было. Так оно и есть. Слова сказаны. Восемь слов. Восемь тяжелых слов. Я думал, что все мои силы уйдут на то, чтобы поймать их, озвучить, выпустить наружу. Но этого не случилось. Вышло удивительно легко: сказал — и все, ничего особенного.
И легкая рука Юлии на моей голени: я чувствую прикосновение, а она, кажется, даже не замечает, что ее пальцы тихонько гладят мою ногу, как крылья бабочки.
— Когда это случилось?
— В сентябре будет три года.
Я думаю: почему же я не кладу ладонь ей на ногу? И тут же кладу. Как же все это удивительно: я сижу на кровати дома у Юлии, мы трогаем друг друга, а я почти ничего о ней не знаю.
— Сколько тебе лет? — спрашиваю я и в ту же секунду чувствую, что вопрос жалкий, а ответ ничего не значит.
— Семнадцать. Учусь в гимназии[7], первый курс, социальная программа.
Не сейчас, но когда-нибудь я расскажу ей о том, что в ее глазах сосредоточена жизнь многих поколений.
— А тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
Можно ли сказать, что теперь мы больше знаем друг о друге? Сообщили друг другу возраст. Можно еще сравнить зубы. И группу крови назвать.
