Николай стал осторожно резать свинец кончиком ножа. Узкая голубая полоска отходила, открывая щель в месте соединения крышки с пеналом. Пенал перевернули и поставили на попа. Стали тянуть крышку вверх. Она поддалась не сразу. Покачали — она нехотя поползла. Из открывшегося отверстия пахнуло прелью. Показался матерчатый истлевший чехол.
— Это сверток, — едва выдавил из себя Аркадий. — Осторожно, ради всего святого, осторожно!
Пенал снова положили на бок. Из него бережно вытащили сверток, зашитый в холст.
Василий Степанович вынул перочинный нож и аккуратно подпорол материю. Она с треском, источая желтую пыль, распалась. Показались края бумажных листов. Листы были скатаны в рулон.
— Стойте, — сказал Василий Степанович, — надо фотографировать. И сразу составлять акт. Я смотрел инструкцию.
Я поднял аппарат и стал снимать. Сухие, беззвучные выстрелы лампы-вспышки заставляли всех цепенеть. Из пенала один за другим извлекались карты, хрупкий листы документов с коричневыми неровными краями. Выпала тетрадь.
— Вот она! — сказал Аркадий и бережно поднял ее.
— «Версия господина Соболевского относительно русских поселений в Америке». Название почему-то зачеркнуто. Под ним — «Черновая запись для журнала „Русское историческое обозрение“», тоже зачеркнуто. — Он перелистал тетрадь. — Прочесть будет нелегко — это черновик.
Стали по одному снимать документы, раскладывая их на сером листе газеты.
— Какие карты! — сказал Аркадий. — Вот этой самое малое двести лет.
— Здесь написано «Нипон», — сказал Боб.
— Япония… А на этой карте карандашом — курсы. Чье-то плавание с Камчатки на Сахалин.
— Какой год? — спросил Василий Степанович.
— Тысяча восемьсот двадцать второй. Время Крузенштерна и Головнина. Не очень старая карта.
— Ничего. Соболевский цену ей знал.
— Вот предписание, — сказал я. — «Предлагаю отправиться…» А это вообще не прочитать.
— Дай-ка! — Аркадий взял у меня из рук ветхий листок. — Письмо семнадцатого века, челобитная царю Алексею Михайловичу.
— Аркадий, а что, если это «сказки»? — пробормотал я. — Помнишь Публичную библиотеку? Мы готовились тогда к поездке…
— Помню… Всё?
— Всё. Больше ничего нет.
Пенал перевернули. Еще два тронутых плесенью листка беззвучно упали на деревянный пол. Аркадий поднял их и подал Николаю. Тот поднес листки к свету, начал читать, морща лоб, шевеля губами.
— Ничего не понимаю, — сказал он. — Листовки девятьсот двадцать второго года. Вот посмотрите.
Поднесли свечу и при ее неверном колеблющемся свете прочли одну за другой испорченные временем бумаги.
«Товарищи командиры, комиссары и бойцы Народно-революционной армии. Сегодня в ночь вам придется отойти на несколько верст и с японцами в бой не вступать. Народно-революционная армия не хочет войны с японским народом. Она борется во имя мирной жизни…»
Далее текст приказа был неразличим, сохранился только конец:
«Товарищи! Держите крепче винтовку в руках и ждите дальнейших приказаний.
Главнокомандующий Народно-революционной армии Уборевич И. П.».
Во второй листовке было:
«Граждане города Владивостока!
Товарищи и братья!
Близок час освобождения. Народно-революционная армия стоит у ворот города. Еще несколько дней, и она победоносно вступит на его улицы. Презренные захватчики, интервенты, много месяцев топтавшие землю Приморья, и остатки разбитой белой армии бегут. Уходя, они стараются посеять панику, вывезти с собой как можно больше ценностей, машин, продовольствия, принадлежащих народу.
Не поддавайтесь панике! В городе не предполагаются бои. Не помогайте интервентам и белогвардейцам, не разрешайте им грузить на пароходы оборудование и продовольствие.
Сохраняйте революционный порядок.
Час освобождения настает…»
— Ничего не понимаю, — сказал Николай, — откуда эти листовки?
Я засмеялся.
— Прилепа! — сказал я. — Ну конечно, это листовки Прилепы. Он вытащил пачку, а две остались. Представляешь, Аркадий, какую панику могла наделать такая находка среди историков? Листовки девятьсот двадцать второго года в документах восемнадцатого века. Мрак!
Василий Степанович тоже улыбнулся.
— Да-а… А знаете, — сказал он, — этот приказ я где-то читал. Подлинный приказ Уборевича.
— И все-таки меня поражает Белов, — сказал Аркадий. — Откуда он мог узнать, где лежит пенал? Я напишу ему из Ленинграда. Если не ответит — поеду во Владивосток.
— Может быть, он нашел на «Аяне» какой-нибудь документ? — осторожно спросил Василий Степанович.
— Верно. Не зря же он уехал смотреть «Аян». Он знал, что там есть ключ. Только какой?
Я развел руками.
Мы бережно сложили карты и бумаги обратно в чехол. Отдельно спрятали листовки. Пенал закрыли. Василий Степанович сел писать акт. Водолазы разошлись. Мы с Аркадием остались следить, как неторопливо выводит рука директора музея на тетрадочном листе слова, означающие успех..
Шторм утих только на седьмой день. Небо просветлело, но море между Изменным и Двумя Братьями все еще было покрыто желтыми пятнами. Мелкие чешуйчатые волны двигались на восток. Мы упросили Григорьева и пошли с ним на остров.
Два Брата. Потоки дождя и волны не оставили здесь на месте ни одного камня. Там, где стояли наши палатки, лежал пласт мокрой гальки, от мачты не осталось даже основания. Нигде ни щепки, ни клочка бумаги…
Мы стали на якорь невдалеке от «Минина», и два аквалангиста ушли под воду. Темная дорожка потревоженной воды — след всплывающих пузырей — протянулась к обломкам парохода.
Николай и Боб пробыли у «Минина» недолго. Светлые, всплывающие из глубины тарелочки воздуха появились у катера. Две головы одновременно показались на поверхности. Водолазы подплыли к трапу; роняя капли воды, поднялись на палубу, сняли маски.
— Нет, — сказал Николай. — Ничего там больше нет.
— Как ничего? — спросил Аркадий. — Ведь пароход остался?
— Того, что было, нет. Все рухнуло. Провалилось. Еще один такой шторм — и хана. Нам повезло — успели!
— Есть прогноз. Послезавтра опять задует, — сказал Григорьев. — Если за эти два дня не уйдете на Кунашир — можете остаться на полмесяца. Осень! Тут как заштормит…
Мы уходили с Изменного утром следующего дня. Ночью неожиданно ударили заморозки. Белые пятна инея таяли на склонах кальдеры. В зеленой листве у подножия горы пробивалась первая желтизна. Море изменило цвет. Суровая стальная вода лежала глыбой до горизонта. Солнце поднималось, и вода наливалась чернью. По небу ползли когтистые облачка. Обманчивая тишина уступала место предвестникам непогоды.
Катер уходил от поселка.
Держа в руках вязаные шапочки, на пирсе стояли Матевосян и Григорьев. Оба молчали. Когда катер развернулся посреди бухты, Матевосян вяло помахал нам рукой.
Мы вышли в океан и легли курсом на мыс Весло.
Синие вершины Кунашира медленно поднимались из воды. Нескончаемо длинный остров наступал на нас. Мы шли к его водопадам, к вулкану Тятя. Через несколько дней пассажирский самолет должен был поднять нас в воздух, возвращая городу на Неве.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
еще более важная
На этот раз в Южно-Курильске нас поместили в гостиницу. Гостиница, была маленькая, со скрипучими полами и русской печью в конце недлинного коридора.
Мы купили билеты и стали ждать самолет. Аркадий целыми днями не выходил из номера. Он взял у Василия Степановича тетрадь Соболевского, сидел на плоской койке, застеленной верблюжьим одеялом, и, шевеля губами, с натугой читал.
Был яркий осенний день. За окном стремительно двигались удлиненные, со скошенными краями облака.
По приглашению Аркадия мы собрались в номере: Василий Степанович, Николай, я и Боб.
— Я прочел тетрадь, — сказал, обращаясь к нам, Аркадий. — Это черновая тетрадь, и местами текст ее очень труден. Это наброски к большой статье, которую начал, а может быть, и закончил писать в каком-то другом месте Соболевский. Помимо его текста тетрадь содержит выписки из документов, которые автор привлек для доказательства своих мыслей. Надо признаться, что он был упорный человек и недаром потратил столько лет. Не удивительно почти полное отсутствие у него печатных работ. Итак, я начинаю читать. Я буду читать все подряд, и только там, где текст станет бессвязным, постараюсь дать объяснения.
Он откашлялся, потер рукой воспаленные глаза и повернул листы тетради к свету.
— Первые страницы представляют собой изложение известного письма монаха Германа о слухах, которые дошли до него на Аляске и которые касались затерянной в юконских лесах русской колонии.
