Хотел засмеяться, но смех в горле застрял. Летом, значит, мать ей письмо это послала. Где же она теперь? И почему письмо шло так долго?
«У нас стоят совсем прозрачные лунные ночи, и берега вместе со своим отражением кажутся впаянными в стекло. Когда гребёшь, лодка скользит по неподвижной воде, будто конёк по гладкому льду. Слышно только бульканье воды под днищем, лёгкие всплески за кормой да вздохи раненых, которых везу на новую базу вниз по реке…»
Голос Фатымы-апа звучит в ушах Миргасима как во сне.
Сон такой Миргасим видит или на самом деле Фатыма-апа читает вслух такое странное письмо?
Асия сидит, как всегда, прямо, и косички лежат вдоль спины. Если со спины на неё посмотреть, будто ничего и не случилось, будто и не ей это письмо.
— «Девочка, родная, ты умеешь читать по-русски и по-татарски, вот и читай людям письма, газеты. Ты разве не на фронте? Делай что можешь, чтобы облегчить людям горе, беду…»
Миргасим пробрался между скамьями, подошёл поближе к Асие. Зуфер тоже здесь, и Шакире, и Разия.
— «…Каждый человек нашей семьи, ты, папа и я, мы все трое, при своём деле, на своём месте. Сражаемся каждый на своём фронте, и поверь — мы победим».
На этом письмо обрывалось. Стало так тихо, что Миргасим услышал тиканье часов на руке Фатымы-апа.
Асия была бледна, но спокойна. И это её спокойствие испугало Миргасима.
«Оглохла она, что ли?»
— Эй, Асия! — вдруг закричал он. — Кто победил?
Все так и уставились на него, но Миргасим смотрел только на Асию.
— Я, я победил. Пришло тебе письмо? А кто говорил? Кто обещал: «Письмо будет!»? Ты всё не верила… Я тебе головой и хлебом клялся! Сейчас тоже не веришь? Сама в руки возьми, сама читай.
Дедушка Абдракип, он на задней скамье сидел, поднялся, подошёл к внучке, по голове погладил, поблагодарил Фатыму-апа и пошёл к двери. И другие взрослые тоже пошли, каждый к своей работе. А ребята побежали в свои классы.
Хороший в нашей деревне обычай: и горе и радость — всё сообща переживать.
«Письмо Асие — радость это или горе?» — не мог понять Миргасим, но на всякий случай в этот день не дёргал Асию за косички.
После уроков Фатыма-апа сказала Асие:
— Без шали на улицу не пущу, — и, укутав девочку, закрыла своей шалью шитый серебром калфак.
Асия не спорила.
Вышли из школы, а Чулпан уже здесь! Стоит против крыльца, хвостом работает на полную мощность, а навстречу бежать не смеет — приказа дожидается.
— Асия! — закричал Миргасим. — Дай ему письмо понюхать, пусть с мамой твоей он хоть по запаху познакомится, иначе после войны не пустит её в твой дом.
— Чулпан, иди сюда, — говорит Асия, — понюхай.
Мелкими, старческими шагами подошла к Асие Миргасимова бабушка.
— Мороз не велик, — говорит она, — да стоять не велит. Идём к нам, Асия, детка. Дедушка ждёт. Я поставила чайник в горячую золу, будем чай пить с лепёшками.
Стоя на школьном крыльце, смотрит Миргасим, как дружно идут они — бабушка, Наиля, Асия и рядом с нею Зуфер.
Но где Шакире?
Снег переливается, будто он выложен осколками зеркал; по этому переливчатому снегу бегут две лоснящиеся полосы — следы самодельных лыж, на которых впереди всех летит длинный Темирша.
От пригретых солнцем изб поднимается едва различимый пар, и кажется, будто воздух дрожит над крышами.
Почему Шакире не видно? Неужто в школе осталась?
Миргасим заглядывает в школу. Шакире стоит в коридоре у окна.
— Сестрёнка!
Она оборачивается, глаза мокрые, нос красный.
— Ну вот, Асия не плакала, а ты ревёшь…
— Хотела бы я знать, что с нашим папой, где брат Мустафа…
— Каждый хотел бы.
— Этой ночью мне такой страшный сон снился, если бы знал ты.
Фатыма-апа подходит к брату и сестре:
— Я тоже сны вижу. Всякие…
— Эх вы, женщины! Думаете, сны всегда сбываются? Если бы сбывались, я каждый день конфеты ел бы и сливки пил… Вот твой тулуп, Шакире, пошли.
— Идём. Только никому не говори, что я плакала…
Глава тридцать третья. Декабрь — короткие дни, долгие ночи…
Да, слишком долги они, зимние ночи. В школу идёшь — темно, из школы приходишь — темно.
Собираются вечерами женщины в избе у Каримы-апа, вяжут шарфы, носки, рукавицы, фуфайки — всё это на фронт, бойцам в подарок.
А девочки приходят к Миргасимовой сестрёнке Шакире. Шьют кисеты, вышивают полотенца и тоже вяжут, вяжут.
В каждый кисет, в рукавичку кладут записку:
«Пусть этот подарок принесёт тебе удачу, товарищ солдат!»
«Привет от пионеров Татарии».
«Мы, школьники из деревни Старое Шаймурзино, даём слово учиться только на «пять» и «четыре». Смерть фашистам! Да здравствует Родина!»
А Миргасим, примостившись у фитилька, читает газеты. Как увидит хорошую весть, выскакивает на улицу:
— Наша Красная Армия освободила город Елец!.. Мы взяли город Истру!
И теперь даже старики, встречая Миргасима, спрашивают:
— Что пишут в газетах, сынок?
— Город Клин опять наш. Ура!.. Волоколамск мы очистили от фашистской нечисти.
Где Волоколамск, что за город такой Елец, никто не знает, и Миргасиму это тоже неизвестно. Не всё ли равно, где находятся эти города? Главное — освободили! От нечисти очистили, врагов потеснили.
Только Асия, случается, послушав эти новости, вытирает глаза носовым платком.
— Ты что, победам не рада? — рассердился однажды Миргасим.
— Если бы ты знал, как это всё от Москвы близко! Ну совсем рядом. На реку Истру мы с мамой и папой, все вместе, купаться ездили, а потом шли в город Истру к друзьям, обедать. — Сказала и начала нос вытирать. — В саду у них дерево было с широкими ветвями — клён. Под этим клёном стоял обеденный стол. Обедаем, бывало, и слушаем, о чём листья клёна говорят.
— Ладно, оставь свой нос в покое! Пообедаешь ещё под тем деревом. И Зуфера позовёшь, должно быть. Город Истру освободили.
— Эх, Миргасим, ты, как увидишь слово «освободили», дальше уже не читаешь. Если бы вчерашнюю газету всю прочитал…
Миргасим опустил глаза. Он читал вчерашнюю газету. Всю. Но говорить о прочитанном не хотелось.
«…Жители сёл и городов Московской области, освобождённых частями Красной Армии, рассказывают о чудовищных зверствах фашистов, — было напечатано в газете. — В деревне Белый Раст фашисты поставили у дерева двенадцатилетнего мальчика Володю Ткачёва и открыли по нему стрельбу из автоматов. Тело Володи было прострелено 21 пулей…»
Да, так напечатано в газете. Двадцать одна пуля пронзила Володю… Эх, какой уж там стол обеденный под клёнами! Людей не щадят, а дерево и подавно не пожалеют. Срубили, раскололи, сожгли, должно быть.
Миргасим взглянул на Асию. Сидит она на сэке, поджав ноги, по-деревенски. Научилась! Не шьёт, не вяжет.
— О чём задумалась? — спрашивает Шакире.
— Новый год скоро…
И девочки пишут бойцам:
«С Новым годом, с новым счастьем, с победой!»
Наиля рисует на этих письмах ёлочки. Но получаются почему-то веники. Трудно художнице, не видала она никогда настоящей ёлки.
Асия рассказывает:
— Вершинка похожа на крест, верхние ветки как поднятые флаги, а нижние — будто флаги спущенные.
Ничего этого Миргасим не слышит, не замечает. Он ищет сегодняшнюю газету. Куда делась, кто взял? Смотрел на столе, под столом, на полке с книгами, на посудной полке, даже в печке искал. А газета оказалась у мамы под подушкой.
Взял Миргасим, развернул и чуть не закричал:
«Папа, папа!» Но сдержался.
Молча смотрел он на обведённое траурной рамкой широкое лицо. Низко надвинута серая папаха. В углах губ притаилась улыбка, из-под крутых бровей глядят озорно и пристально зоркие глаза.
Шакире взглянула и заплакала в голос:
— Ата, аткей… Папа, папочка!..
— Глупые вы, глупые, — сказала Асия, — подпись прочитайте!
Но буквы пляшут перед глазами брата и сестры.
— Мужчина ты или нет? — рассердилась на Миргасима Наиля и прочитала вслух: — «Второй кавалерийский корпус пытался с ходу форсировать реку Рузу. Однако рубеж этой реки фашисты хорошо укрепили. Кавалеристы вынуждены были спешиться и прорывать оборону в пешем строю. Здесь в жестоких боях погиб смертью храбрых любимец бойцов боевой кавалерийский начальник, командир корпуса генерал Лев Михайлович Доватор…»
— Как похож он на папу! — всхлипывает Шакире.
— Тоже, должно быть, жена, дети остались, — вздохнула Наиля.
— А конь его как? — спрашивает Миргасим.
— Ну, если «в пешем строю»…
Миргасим идёт за печку, достаёт спрятанный между ящиками с обувью коробок. Там, завёрнутая в белую бумагу, лежит красная лента, тот самый лоскут, что Миргасим подобрал на конном дворе и сохранил на память о коне-огне, о Батыре.
«Почему всадники шли в пешем строю?» — думает он, и сама собою слагается сказка:
