Никогда ещё его авторитет не поднимался так высоко.
И никогда ещё Витька так не задавался.
Гордый стал, как петух.
Даже старшеклассники подходили к нему и разговаривали, как с равным.
Спрашивали, когда будет первое представление.
Витька делал озабоченное лицо и говорил:
— Да вот сделаем всё, наладим конюшни, освещение. Потом съедутся артисты, порепетируем — и начнём, пожалуй.
Он ходил важный и неприступный.
Получив двойку по арифметике, он пренебрежительно махнул рукой, а на переменке произнёс несколько туманных и таинственных фраз о том, что ему, мол, теперь на уроки наплевать. Укротителю арифметика не нужна. И вообще он, наверное, скоро уйдёт из школы. Цирк ведь всё время переезжает с места на место. Не до учёбы тут.
— Ой, Витька, ты станешь укротителем?! — воскликнула Танька Орешкина.
— Не знаю ещё. Приглашает меня тут один человек. Ян. Он главный при львах и мой приятель. Но я ещё подумаю. Может, по канату стану ходить. Не знаю, не знаю.
— По канату… — прошептала Танька и побежала рассказывать всем самую свежую новость.
В тот день, когда в классе появилась новенькая, Витька чуть не опоздал. Он пришёл за пять минут до звонка, швырнул портфель на учительский стол и недовольным голосом громко сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Опять Цезарь шалит! Зуб у него болит, что ли? Пришлось надавать ему по морде. Просто не знаю, как я с ним буду работать!
— А ты что, Витя, будешь выступать? — дрожащим голосом спросил Сёмка.
— Придётся, наверное. Кому же ещё. Кличис-то не едет. Придётся нам с Яном взяться за это дело. Больше некому.
— А ты не боишься? — спросил тоненький голосок. Витька обернулся и увидел незнакомую белобрысую девчонку. Она сидела за его партой, в красном свитере и широкой лохматой юбке, тоненькая, как тростинка.
Девчонка как-то странно улыбалась. Насмешливо и ехидно. Очень недоверчиво улыбалась эта девчонка.
Витька презрительно хмыкнул. Он бы и разговаривать с ней не стал, но очень уж она странно улыбалась. И Витька воинственно спросил:
— А тебе-то что?
— Да так. Они ведь тебя съесть могут. Ам! И нету.
— Эх ты, — ам! Это тебя они могут ам! А меня… ого-го! Пусть попробуют! В одной руке хлыст, в другой пистолет, — Витька вскочил на стул, — раз! Раз! По морде. А если не так, — пиф-паф — и готово.
— Что готово?
— Застрелю!
— И не жалко?
— Гм… жалко, конечно, — замялся Витька. — Я сперва понарошке застрелю. Холостым патроном.
— Ах, ах, какой ты храбрый мальчик, настоящий герой, — сказала новенькая невыразимо ехидным голосочком и прыснула в ладонь.
Оскорблённый Витька хотел уже дать ей по шее, но в это время прозвенел звонок и в класс вошёл Сергей Борисович — учитель русского языка.
Витька показал девчонке кулак, взял портфель и подошёл к ней.
— А ну-ка, подвинься, расселась тут, — прошипел он. Сергей Борисович оглядел класс и сказал:
— О, нашего полку прибыло.
Он отвинтил колпачок авторучки и спросил:
— Как тебя зовут, девочка?
— Эва Кличис, — сказала новенькая.
В классе наступила такая неестественная тишина, что Сергей Борисович недоуменно поднял голову над журналом.
Витька почувствовал, как краска горячей волной заливает его лицо, шею, грудь. Если можно покраснеть всему, до пяток, то Витька покраснел именно так. Он стал как спелый помидор, даже слёзы выступили.
Как бы счастлив был Витька, если бы сейчас раздался треск и он провалился бы сквозь пол и дальше, дальше — до самого центра Земли!
Два дня Витька не показывался в школе.
Он брал портфель, завтрак, крадучись обходил пустырь и убегал на речку Серебрянку.
Весна была в разгаре. Недавно ещё затопленная луговина обнажилась. Вода сошла. В оставшихся мутных лужах плескалась плотва и краснопёрка.
Витька ловил рыбу прямо руками и жарил её над костром на палочках, как шашлык.
«Ну как я теперь в школе покажусь?.. Никак это невозможно, — печально думал Витька, глядя на огонь. — Эта Эва, наверное, всем уже раззвонила, какой я врун. Девчонки — они такие. Им бы только похихикать». Витька вспомнил, каким важным он был последнее время, как заврался до того, что сам стал верить своему вранью. Он замотал опущенной головой и тихо застонал от стыда.
«Удеру из дому! Куда-нибудь далеко-далеко. Буду рыбу ловить, птиц стрелять из рогатки. С голоду не помру. Жаль только, львов больше не увижу и бабушка будет плакать».
Витьке становилось так жалко себя, что на глаза наворачивались слёзы.
«Ну, зачем я врал?! Сколько раз зарекался: не хвастай, не ври, не болтай своим дурацким языком! Эх… А Ян обещал с Тимом на прогулку взять. Вот была бы картинка: идём по улице Луначарского, народ разбегается, а мы идём себе, как ни в чём не бывало. Может быть, Ян дал бы поводок подержать.
А теперь… Эва, наверное, и Яну рассказала. Он со мной и разговаривать не захочет. Скажет: «Трепач ты, Витька, знать тебя не хочу».
А представление?! Вот уже на всех перекрёстках афиши висят. Ведь если я убегу, то и представления не увижу?» — терзался Витька.
Он похудел за эти два дня.
Тяжёлая жизнь настала для Витьки Пузырёва.
На третий день рано утром Витька вышел на крылечко, потоптался, повздыхал, глядя на туго натянутый шатёр цирка, и направился к речке.
Он обогнул угол дома и нос к носу столкнулся с Эвой Кличис.
Она была в чёрном свитере и узких брючках. Совсем как мальчишка.
— Здравствуй, — сказала Эва.
— Здравствуй, — Витька опустил глаза.
— Тебя Витей зовут?
— Да.
— Ты заболел, Витя?
— Отчего? Нет. Я здоров.
— Почему же ты не ходишь в школу?
Витька ковырял землю носком ботинка и молчал.
— И Ян беспокоится. Говорит, что ему без тебя трудно, Цезарь стал плохо есть, — сказала Эва.
— Ну да? Правда? — Витька вскинул удивлённые глаза и увидел серьёзное худенькое лицо Эвы. — А ты… ты ничего не сказала?
Эва пожала плечами и отвернулась. И Витька понял: не сказала! О, это была самая лучшая девчонка на свете. Самая красивая. Витьке захотелось схватить её за руки, закружить, затормошить. Витьке захотелось расцеловать её. Впервые в жизни ему захотелось такого.
Он шагнул к ней. Эва взглянула на него светлыми строгими глазами и отодвинулась.
— Пошли кошек кормить, — совсем как Ян, сказала она и побежала по белесой росистой траве.
Витька гикнул, подпрыгнул и понёсся за ней. Вот это была девчонка!
— Ты куда пропадал? — ещё издали крикнул Ян. — Я уж думал, ты Африка убежал. Цезарь спрашивал: «Где Витька? Куда подевался? Не взял меня с собой Африка. Не буду кушать». Правда, Эва?
— Правда, — Эва засмеялась. — Витька болел немножко, Ян.
— О, болел! — Ян обнял Витьку за плечи. — Не надо больше болеть, хорошо? Яну одному скучно. И кошкам скучно. Эва всё летает, ей некогда. Скоро праздник. Начинаем. Премьера!
Ян вывалил из заскорузлого от крови мешка мясо.
— Завтра приезжает Карл Хансович. Надо, чтоб кошки были сытые, добрые. Чтоб не хотели кушать Карл Хансович.
Витька быстро взглянул на Эву, но она безмятежно улыбалась. Её совсем не коробили шутки Яна.
«Видно, у них так принято», — подумал Витька.
Накормили львов.
Эва просунула руку сквозь прутья и гладила Цезаря, трепала его гриву, чесала за ухом. Громадный страшный зверина закрывал глаза и ласково урчал. Совсем как кот.
Ян не отваживался делать такое, а Витька и подавно.
— А вдруг цапнет, не боишься? — спросил Витька.
— Меня? — Эва звонко расхохоталась. Ян тоже засмеялся:
— Они у неё куклы были. Один раз Эва сама Аду кусала. Ада не хотела на спину лечь. Эва злился, кусала лапу Аде. Карл Хансович очень сердился. Ада хромала.
Витька недоверчиво поглядел на Эву, потом на львицу.
— Правда? — спросил он.
Эва кивнула.
— Правда. Я ещё маленькая была. Глупая. Мне потом очень жалко было Аду. Я даже плакала. Папа меня сильно ругал. Говорил, что я мучительница.
В школе Витьке здорово досталось. Он честно сказал Людмиле Антоновне, что прогулял просто так. Рыбу ловил.
Людмила Антоновна рассердилась, отругала его и предупредила, что вызовет бабушку в школу, если ещё раз такое получится.
— Не получится, Людмила Антоновна, честное пионерское, не получится. Я теперь буду совсем другой. Хороший. Я решил.
— Что это ты вдруг? — подозрительно спросила Людмила Антоновна.
Витька поглядел на Эву и тихо сказал:
— Это не вдруг. Это постепенно.
— Посмотрим, — весело сказала Людмила Антоновна и тоже поглядела на Эву.
За день до премьеры приехал Эвин папа Карл Хансович. Но Витька его не видел, он был в школе. А потом Карл Хансович репетировал — и в цирк никого не пускали.
