Что же я мог сделать, как не повторить: «Понятно».
Прошло несколько дней. Я не передавал лейтенанту приказания генерала. Лейтенант также не говорил мне ничего. Я радовался, думая, что всё обошлось.
Хорошо, что Смирнов не слышал, как я обманул генерала. По-моему, Смирнов ненадёжный человек. Он может прямо в строю доложить лейтенанту, что, мол, Паичадзе совершил такой-то поступок, а то и в стенгазету написать, да ещё поместить такую карикатуру, что осрамит тебя на всё училище.
Правда, хотя и шло всё благополучно, я соблюдал осторожность. От генерала старался держаться чуть ли не на пушечный выстрел и, как только замечал, что он идёт по направлению ко мне, мигом сворачивал с пути или скрывался за углом. Хорошо, что в эти дни нас не пускают в город. Впрочем, если бы даже отпустил меня лейтенант, я бы ни за что не пошёл, боясь столкнуться с генералом.
По четвергам перед зданием общежития, на маленьком плацу, окружённом высокими чинарами, у нас бывает строевой смотр. Ровно в девять часов утра выстраивается всё училище. Заместитель начальника зычным басом отдаёт команду: «Смнрно-о! Равнение напра-во!» — идёт навстречу генералу и докладывает:
— Товарищ генерал, училище к строевому смотру построено!
Генерал с поднятой рукой обходит ряды суворовцев п приветствует нас:
— Здравствуйте, суворовцы!
— Здравия желаем, товарищ генерал! — раздаётся в ответ громкий возглас.
Потом генерал поднимается на трибуну.
— Равнение направо, смирно!.. — волной перекатывается команда по отделениям.
Начинается торжественное шествие суворовцев.
Какое красивое зрелище! Недавно я был дневальным и издали глядел на строевой смотр.
Духовой оркестр играет торжественный марш, именно тот марш, который звучит на Красной площади во время парада войск. Впереди суворовцы несут сверкающее в лучах солнца знамя. В верхнем углу знамени — тиснённое золотом изображение самого дорогого для нас человека — Ленина. По обо стороны боевого знамени шагают ассистенты — отличники учёбы. За знаменем следует группа офицеров-воспитателей.
Их боевые ордена и медали ослепляют своим блеском! Шествие замыкают отделения суворовцев.
У трибуны командир отделения опускает саблю остриём вниз, и суворовцы повинуются его команде: «Отделение, смир-но-о, равнение направо!» — разом поворачивают головы вправо, перестают размахивать руками и продолжают торжественное шествие.
Трудно описать всё величие и прелесть этой картины!
Но вот что странно. Всё это мне кажется красивым со стороны, а в строю я испытываю совсем другое. Как только встану в строй, мне лень бывает двигаться, и я с нетерпением жду, когда будет команда расходиться. Возможно, это происходит оттого, что я избегаю встречи с генералом, опасаясь, как бы он не обнаружил мой обман. А может быть, оттого, что строевые занятия мне не по душе. Я всегда стараюсь как-нибудь от них увильнуть и предпочитаю целый день на кухне чистить картофель, чем шагать в строю хоть один час.
Сегодня утром, когда наше отделение поравнялось с трибуной, я сквозь гром духового оркестра отчётливо услышал голос генерала:
— Суворовец Твалчрелидзе, выше ногу, выше голову!
Сначала я даже не понял, что этот возглас относится ко мне, но потом сразу всё вспомнил. В груди как будто что-то оборвалось, начали трястись колени. Но я быстро сообразил, что надо держать себя так, будто замечание генерала относилось не ко мне, а к кому-то другому. Я вытянулся в струнку и, высоко подняв голову, крепко начал выбивать ногу.
Никто не узнал, к кому обратился генерал. Все думали, что он перепутал фамилию. Вероятно, так же решил и наш командир отделения, который после окончания смотра спрашивал:
— Кого это генерал назвал по ошибке суворовцем Твалчрелидзе?
Но никто не проронил ни слова. Да и кто же мог сказать, что генерал обратился к нему, когда в нашем отделении никого не было с такой фамилией!
«Трудно в ученье — легко в бою»
У нас были полевые занятия. Мы вышли рано. Я очень люблю утро, а тем более на берегу Чёрного моря.
По одну сторону — спокойное морс, над которым белым облаком навис прозрачный туман, а по другую — покрытые кудрявым лесом высокие горы. Где-то за горами рождается солнце; его лучи сверкающим веером раскинулись вверху, в синеве неба.
Мы шли тропинкой, по обеим сторонам которой цвели ромашки и лилии.
Впереди шагал лейтенант. Мы с песней следовали за ним, выстроившись попарно.
На опушке леса, у небольшого холма, лейтенант объявил привал. Мы расположились на лугу.
После десятиминутного отдыха лейтенант снова нас выстроил.
— На предыдущем занятии, — напомнил он, — я вам объяснил, как пользоваться азимутом в лесу или во время ночного похода. Теперь я назначу одного из вас старшим по группе и дам ориентир. Старший, пользуясь компасом, должен привести свою группу к назначенному ориентиру.
Когда я услышал эти слова, у меня чуть душа не ушла в пятки: я понятия не имел, что такое азимут. На уроке, когда лейтенант нам объяснял это, я рисовал коня и ничего не слышал, Я не хвастаюсь, но должен сказать, что, когда я брался за ученье с охотой, некоторые вопросы мне удавалось понять без объяснений учителя, прямо из учебника. И вот, надеясь на это, я думал сам прочесть в свободное время, что это за штука азимут. Но как-то так случилось, что вчера я забыл взяться за книгу, а сегодня утром не успел. Возможно, что и успел бы, но, говоря правду, я не очень-то старался.
«К чему торопиться? — размышлял я. — Не сегодня, так завтра прочту, не завтра, так послезавтра. Что за спешка!»
И вдруг, как говорится в басне о стрекозе: «оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Так случилось и со мной.
«Наверняка меня назначат старшим по группе», — подумал я.
И действительно, не успел я это подумать, как лейтенант повернулся ко мне и спросил:
— Суворовец Паичадзе, видите вот там, у опушки леса, высокую иву?
Ну конечно, я её видел. Ива отчётливо выделялась среди окружавших её деревьев.
— Вижу, товарищ лейтенант! — скороговоркой ответил я.
Наверно, вы и не догадываетесь, что я обрадовался. А знаете, почему? Ива стояла недалеко от тригонометрической точки, к которой вела узкая тропинка. По этой тропинке мы не раз ходили. Идя параллельно ей, я наверняка пришёл бы к тригонометрической точке. Правда, ива постепенно скрывалась из глаз, но, свернув влево, я легко бы мог её найти.
— Суворовец Паичадзе, старшим по группе назначаю вас. Пользуясь компасом, доставьте свою группу к иве.
— Слушаю! — ответил я и начал вертеть в руках компас, глядя одним глазом на Смирнова, чтобы узнать, как он измеряет азимут.
Но узнать мне так и не удалось. Тогда я украдкой раскрыл книгу, которую держал в руках, чтобы прочесть про азимут, но ничего не понял. Иначе и быть не могло. Будь даже семи пядей во лбу, разве можно, прочтя всего-навсего один раз, понять, что такое азимут! Покрутив в руках компас, я с беспечным видом обратился к суворовцам:
— Группа, слушай мою команду!
Трубку визиря я поставил на 00 градусов, так как ива стояла на северной стороне.
— Группа, следуй за мной! — скомандовал я и двинулся в путь.
Я шел твердым и решительным шагом, и все поверили, что я умею пользоваться компасом. Скоро мы подошли к тригонометрической точке. Я чуть не запел от радости.
«Ну, — думаю, — теперь уж мне нетрудно будет найти иву», — и уверенно свернул вправо. Почему вправо, а не влево, я и сейчас понять не могу!
По моим расчётам, отсюда до ивы должно было быть всего шагов сто — сто двадцать. Пройдя это расстояние, я остановился и начал оглядываться по сторонам. Вокруг стояли ёлки, ивы нигде не было видно. Прошёл ещё небольшое расстояние, но найти иву так и не сумел.
Долго смотрел на меня лейтенант. Наконец махнул рукой и сказал:
— Суворовец Паичадзе, совершенно ясно, что вы не знаете, что такое азимут.
— Дайте мне ещё немного времени, товарищ лейтенант.
— Я-то дам вам время, но вот в бою враг дожидаться не будет. Допустим, он отступает. Наша задача состоит в том, чтобы как можно быстрее догнать и уничтожить его. Как вы думаете, сумеем мы выполнить боевую задачу, если собьёмся с пути?
Я сдаваться не хотел и продолжал упорно смотреть на компас, но, как ни старался, ничего не мог понять.
«Должно быть, проворонил иву», — подумал я и вернулся назад. Но ива как в воду канула.
Какой-то суворовец громко кашлянул, другой что-то буркнул. Я отчётливо расслышал его голос, но уши, впрочем, не только уши, а и всё тело, от головы до пяток, так у меня горело, что я не разобрал слов.
Наконец суворовцы не выдержали и начали посмеиваться. Понятно, они смеялись над моим незнанием. Задыхаясь от злости, я снова пошёл вперед, потом вернулся, но иву никак не мог найти.
