Мимо нас прогромыхал трамвай, битком набитый людьми. Навстречу шли рабочие со смены. Женщина в светлом летнем пальто толкала перед собой детскую коляску.
Жизнь шла своим чередом. Никому не было дела до Пашки и Корешка, которых только что посадили в крытую машину и увезли.
Может, кому-нибудь из проходящих мимо людей сообщат, что сегодня судили грабителей. И люди ответят: «Дурную траву из поля вон», а потом забудут: все неприятное и плохое забывается быстро. И, наверное, это очень хорошо.
Я хочу забыть и Пашку, и Корешка, и суд, но не могу, не умею.
— Погуляем, Нина, немножко.
— Может быть, после? — просит она. — Папа обязательно велел тебе зайти.
Идти к Валентину Петровичу сразу после суда не хотелось. Надо было отдохнуть от всего случившегося. Большой разговор мне предстоит дома. Николай не удержится, будет допытываться, как все произошло.
— Ну, немножко, Нина!
— Хорошо. Только немного.
Она была в очень плохом настроении.
Обрадовавшись, я повел ее на берег, к плотине. Весной это любимое мое место. Кружатся в водовороте почерневшие от солнца льдины. Стремительное течение несет бревна, — они время от времени встают торчком, словно живые, похожие издалека на резвящуюся громадную рыбу. На реке еще льдины, а берег начинает зеленеть, пробиваются из пригретой земли бледные, как после долгой болезни, ростки, на деревьях лопаются набухшие почки.
По всему берегу выстроились мальчишки с удочками. В такое время хорошо клюют окуни и плотва.
— Сема, а что, если бы ты не кричал, не звал на помощь доктору? Тебя тоже бы вместе с ними…
Я ковыряю носком ботинка влажную землю. Чувствую, что и ей суд не дает покоя, она его надолго запомнит. Мне очень неприятно.
— А ты могла бы не кричать, увидев такое? — отвечаю я на ее вопрос вопросом.
— Нет, не могла бы, — тихо говорит она.
До самого дома она больше не проронила ни слова. Когда вошли в их квартиру, Нина кивнула:
— Папа! Вот привела, — и тут же ушла на кухню.
Пока мы разговаривали с Валентином Петровичем, она не показывалась.
Чудной Валентин Петрович! Он чувствовал себя виноватым в том, что со мной приключилось. А я просто не представляю, как он мог меня предостеречь, не зная, что со мной в последние дни происходит? Ведь все равно я не рассказал бы ему, что у меня отобрали его подарок.
— Связаться с такой компанией!.. — горячился учитель, расхаживая по комнате. Половицы жалобно скрипели под его сапогами, белка с золотым орехом трясла пушистым хвостом, словно ожила. — Ну, плюнул бы на этого чижа, и дело с концом. Подумаешь, ценность какую дали тебе.
Глядя на его взволнованное лицо, чуть бледное, с тонким носом и беспокойными серыми глазами, я подумал, что он не совсем верно представляет Пашку и Корешка. В том-то и дело, что трудно было отвязаться от них, разобраться, кто они такие. Он, наверное, видит их с ножами в руках, при появлении их люди шарахаются в стороны. А я вот один такой — не успел убежать, они меня сцапали, заставили подчиниться.
— Если бы чиж был мой, — пытался я оправдаться, — тогда другое дело.
Но это его только рассердило. Заложив руки за спину, он почти вплотную приблизился ко мне и с горечью воскликнул:
— Чей же, как не твой? Давал, думал чем-то порадовать, занятие подыскать. И вот обернулось…
— Впредь умнее буду.
— Умнее-то будешь! — сердито передразнил он, подтолкнув ногой стул, откинул назад рассыпавшиеся волосы и сел, сразу будто успокоился. — Пока таким путем ума набираешься, голову сломаешь.
Это меня обидело.
— В чем я виноват? — спросил я учителя.
— Кто тебе сказал, что виноват? — искренне удивился он. — Не думай, пожалуйста, будто на тебя тут наседают. Речь идет, чтобы в будущем такого не повторилось. Думаешь, дальше у тебя жизнь пойдет как по маслу? Напрасно. Даже представить не можешь, сколько раз ошибаться придется, тем более с твоим желанием все оценивать по-своему. Будешь сам вставать на ноги — хорошо. Трудно одному — люди помогут. Только не от них — к ним бежать надо в таких случаях.
Ему, видно, самому понравились эти слова, и он повторил их, как любил на уроках повторять главное из своих объяснений:
— Да, к ним бежать надо! Всегда советоваться. А ты что? Затаился, как хорек, шипишь исподтишка на всех и вся. Нельзя же, Семен, быть таким легкомысленным. Понимаешь ты меня?
— Понимаю.
Только напрасно он: я не убегал от людей, просто понадеялся на самого себя. Что ж, в будущем попробую советоваться.
В этот день Нину я больше так и не видел. Даже не вышла попрощаться. Зря она на меня сердится, хотя, может, и виноват я перед ней. Она тогда на катке рассказывала о себе самое сокровенное, а я пытался врать про чижа, главное — в один и тот же день.
За столом у окна на обычном моем месте расположился Николай. Почерневшие от металла и машинного масла короткопалые руки выстукивают барабанную дробь. Рядом Вера, похудевшая и какая-то отчужденная. Я стою перед ними. Разговор идет обо мне. Николай говорит неторопливо, обдумывая каждое слово.
— Семен! Ты человек взрослый. Давай говорить начистоту. Мы хотим пожениться. На первых порах придется купить то, другое… Непосильно будет…
Он переводит взгляд с Веры на меня, как бы передает ее слова, а не свои.
— Мы решили: сдашь экзамены за седьмой класс — пойдешь работать. Я тебе помогу устроиться. Приобретешь специальность… Что ты думаешь?
— Ничего не думаю. Пойду, если надо… — с вызовом отвечаю я. — Я и сам хотел без вашей помощи…
— Сема! Как ты разговариваешь! — вмешивается Вера. — Коля предлагает самое разумное, что можно сейчас сделать. Учить тебя до десятилетки мы не можем, тем более ты стал хуже заниматься…
Учиться я стал хуже. Что это так — ей известно. Она забыла немногое: спросить, в чем же дело? Почему ее брат стал хуже учиться?
— С хулиганьем тоже связался, — продолжает сестра. — Счастье твое, что все кончилось благополучно. При деле ты скорей посерьезнеешь, станешь человеком. Будешь плотником или штукатуром. И учиться немного — месяца три, а там дадут рабочий разряд;
Все просто: им надо пожениться, устроить свою жизнь, а мне — на работу. Умом я это понимаю. И сам знаю, что надо работать. Но в душе у меня буря: злит вмешательство Николая. Сдерживаться поэтому очень трудно.
— Буду! Что еще?
Николай краснеет от злости. Меня это мало беспокоит. Я думаю о другом.
— Таню как? Куда ее решили? — нарочно подчеркиваю я последнее слово.
Вера с надеждой смотрит на Николая, робко говорит:
— Таню будем воспитывать. Мы уже думали с Колей…
Тот перебивает сестру:
— Воспитывать девочку где-то надо.
На меня нападает беспричинное веселье. Я смеюсь им в глаза. Николай опешил, не знает, как к тому отнестись.
— Делайте, что вам надо. На первых порах купить то, се…
Я выхожу, хлопнув дверью. Сразу становится тоскливо. Какая-то пустота в голове, обрывочные мысли путается. И вдруг ясная картина перед глазами… Вера мечтает. Поедем в деревню, остановимся где-нибудь в будке железнодорожника… будем слушать, как поет ветер.
Вера стала неузнаваема…
На улице весна. Скоро экзамены. Но о них и вспоминать не хочется. Моя последняя школьная весна. Не знал, что она так грустно кончится. А ребята, наверно, будут учиться дальше. Лева Володской постарается получить золотую медаль. Как он растерялся, когда узнал о моих похождениях с Пашкой и Корешком! Ведь он всегда считал, что знает, чем живут ученики нашего класса. И такой случай… А мои первоклашки? За всеми неприятностями я совсем забыл о них: плохой им достался вожатый.
Гуляю долго. Болтаюсь без цели по улицам. Зайти бы к Тольке Уткину, да они уехали: сменяли свою квартиру и теперь живут в центре города. Ехать к ним далеко. Да и застанешь ли Тольку сейчас? Наверно, бегает где-то, ошалело радуясь весне.
Дома раздеваюсь — и сразу под одеяло. Вера ворочается, не спит. Чувствую, ей хочется говорить. И в самом деле:
— Сема?
— Ну!
— Сема… ты зря сердишь Колю. Он неплохой человек… Заботится.
Я закрываюсь с головой. Слова сестры теперь доносятся глухо, неразборчиво. Кажется, что она не ругает меня, а жалуется на что-то.
Глава одиннадцатая
Я устраиваю свои дела
В воскресенье еду к Алексею Ивановичу Уткину.
Еще очень рано. На улицах безлюдно. Только дворники поднимают пыль, сметая сор с тротуаров, да громыхают изредка по мостовой в сторону рынка колхозные подводы с молоком.
Времени у меня достаточно, и я направляюсь к Волге, откуда доносятся голосистые гудки пароходов. Пустынным садиком, где у входа стоит памятник погибшим красногвардейцам, я прохожу к Стрелке. Вот она, Волга, блестящая в утреннем солнце. С правой высокой стороны ее тянутся по берегу заводские постройки и дома. Эта часть города в последнее время стала быстро застраиваться. Видны высокие складские помещения и стрелы кранов нового грузового порта.
