Иногда Улька оборачивалась и глядела, как доктор не спеша идет вслед за ней. Нет, в Николаевку она все равно не вернется. Вот только взглянет на нее и пойдет дальше, все дальше, туда, куда летят облака.
Ветер усилился, и море стало шуметь и сверкать золотыми блестками. Улька шла. Что-то беспредельно грустное было во всей ее фигурке, обезображенной серым халатом. Лишь волосы ее, казалось, жили отдельно. Развеваемые ветром, они были живые, рыжие и веселые.
Доктор нагнал девочку.
— Ладно, иди куда хочешь, Улька, — сказал он, побежденный ее упрямством. — Давай посидим, поговорим на прощание.
Они присели на береговой камень. Улька призналась с тоской:
— Дядя доктор, а я еще комсомолкой думала стать…
Геннадий Васильевич с доброй улыбкой положил руку на плечо девочки:
— И станешь!
— Нет, не стану, позор на мне… Батька…
— Нет на тебе никакого позора, Улька!
— А что же, дядя доктор?
— Горе у тебя, вот что.
— Да, еще и горе. — Улька задумалась.
Геннадий Васильевич поглядел на море.
— Улька, — сказал он, — не хочешь возвращаться в Николаевку, возвращайся ко мне. Один я… У меня тоже была дочка… Радистка…
Улька благодарно кивнула головой.
— Нет, буду вам в тягость, потому что сама себя ненавижу. А за все спасибо, прощайте…
Геннадий Васильевич остался один на берегу. Он поглядел на свои руки хирурга с длинными сильными пальцами, перед которыми не раз отступала смерть, и неодобрительно усмехнулся. Ульку-то они не могли удержать. Пожалуй, с ней надо снова поговорить. Но времени уже не было. Его ждали в операционной.
А девочка шла берегом моря, по влажному теплому песку, мимо высоких скал, пока не дошла до Серебряного лимана. Между ним и морем лежала узкая полоса земли, поросшая солончаковой травой. Отсюда была видна Николаевка.
Улька долго глядела на белые домики, окруженные садами, на пруд, отливающий черным лаком, и на старинную башню: на ней девчата играли в дозорных запорожцев — глядели, не мелькнет ли где в камышах турецкая феска…
Все это властно позвало Ульку. Что же, она лишь взглянет на свой опустевший дом и пойдет дальше за летящими на юг облаками.
Вечерело. Шумели травы. Робко, одна за другой зажглись звезды и вскоре до самых краев наполнили небо.
К ограде своего дома Улька подошла никем не замеченная. Подошла и удивилась. На ее воротах висела какая-то странная фанерная табличка.
«Что это?» — подумала Улька и подошла ближе.
На фанерке, побелевшей от жарких ветров, было написано:
Ульяна, знай — мы тебя по-прежнему любим, ждем.
Если придешь, останься!
От радости Улька заплакала. Нет, она теперь не пойдет за летящими на юг облаками. Сейчас она войдет в дом, зажжет свет и первым делом напишет доктору письмо…
А фанерка на воротах ее дома серебрилась, как крыло чайки.
Он выплыл из глубины Хаджибеевского лимана и при свете звезд пополз на восток, к Большой воде. Большая вода — Черное море, посылавшее за сотни километров свое таинственное звучание, понятное лишь угрям и перелетным птицам, было недалеко.
Он миновал посуху горько-соленые травы другого лимана, Куяльницкого. Еще немного — и на его пути не будет ни рек, ни лиманов, ни заболоченных озер: перед ним начнут шуметь, сверкать и переливаться глубины южных морей. А там, дальше, океан, Атлантика, и еще дальше — Саргассово море.
Угорь полз не останавливаясь. Он хорошо отдохнул в теплом Хаджибее. Правда, факел далекого крекинга порой тревожил его, досаждали и цикады, поднимавшие вокруг него невероятный стрекот. Из-за них он не заметил, как к нему подкрался береговой кот с рваной ноздрей. Сначала он долго, опасливо принюхивался к угрю. Нет, от него не исходил запах змеи. Все же кот почему-то медлил, и лишь в каких-нибудь ста метрах от моря он напал на угря и придавил лапами к земле.
В тот же миг кот отлетел в сторону, отброшенный рукой девочки. Он сердито фыркнул и скрылся в темноте.
— Карлик! — крикнула ему вдогонку девочка. — А ты, угорь, не бойся.
Она сняла с головы косынку, на которой были изображены парусные кораблики, завернула в нее угря и понесла домой.
Сначала пленник изо всех сил старался вырваться на волю, а потом, когда взошла луна, он почему-то успокоился и свернулся в тяжелое пружинистое кольцо.
— Вот умница, — сказала девочка. — Я только покажу тебя дяде Васе, он тебя сфотографирует, а потом плыви на здоровье в Саргассово свое море! Видишь, я о тебе все знаю…
Саргассово море… Там этот угорь родился. Там он сначала был личинкой — невесомой прозрачной нитью, плывущей по воле течения. Это течение было теплое и заботливое, как руки матери. Пришло время, и личинка превратилась в молодого угренка. Легкий, легче лунного лучика, он плыл вперед, все вперед, к берегам неведомых морей. И доплыл. И снова ему предстоит дорога…
— Умница, — повторила девочка.
Теперь, при свете луны, было хорошо видно ее лицо с добрыми темными глазами. Тонконогая, гибкая, вся вызолоченная солнцем, она легко, быстро шагала со своей ношей.
— Мое имя Анна. А твое? Ладно, ты будешь Валерий. Вот мы и познакомились, — сказала девочка угрю.
Вода светилась у берегов пузырчатыми зелеными огоньками. Анна подошла к морю, опустила в него косынку с угрем и продолжала:
— Ты, Валерий, не обижайся. Мы скоро придем домой, это здесь, за Крыжановкой… Там ждет нас дядя Вася, он капитан «Мурены». А «Мурена», ты, наверное, знаешь, океанское научно-исследовательское судно…
Анна рассмеялась. Ох и глупая ты девчонка, Анка, нашла с кем говорить… Из-за этой привычки беседовать то с облаком, то с пролетающей над головой чайкой подруги не раз дразнили ее.
Пришел ветер. Он словно тронул в вышине невидимые струны вечера, и небо над морем вдруг запело тревожно, нежно, как скрипка. Анна подошла к мысу, на котором когда-то стоял маяк, и задумалась. Отсюда путь к ее дому раздваивался. По правую руку темнели рощи диких олив, а за ними пролегло полотно железной дороги. Если взять влево, дорога к дому намного короче, но она вела берегом моря мимо черных скал, и девочка в нерешительности остановилась. Там, возле них, можно встретиться с Заводилой, рябоватым курносым мальчишкой. Он, как Соловей-разбойник, никому не дает прохода. Анна шагнула вправо и тут же, заподозрив себя в трусости, выпрямилась, гордо подняла голову и резко свернула влево.
Она шла, глядела на Черное море и думала о другом море. Саргассовом. Море угрей. Оно далеко, в Атлантике. Многие опасности ждут впереди угря. Скаты, тунцы, акулы. В океанских глубинах их видимо-невидимо. А вот угорь? Нет у него ни огромной клыкастой пасти, ни могучего хвоста. Он будет прятаться в водорослях, сливаться с темнотой ночи и золотисто-зеленой молнией проноситься под брюхом океанских чудовищ. Бегство станет оружием угря. Но бегство ли это? Ведь он все равно будет плыть вперед, все вперед, в свое Саргассово море.
— Ты доплывешь, — сказала Анна и погладила угря рукой.
Откуда-то со стороны рощи донесся приглушенный звон гитары. Девочка подумала: «Интересно, чувствуют ли угри музыку?» И решила: «Музыка для них, наверное, серебряное течение, а может быть, и мерцание звезд, что отражаются в океане…» Анна шла, приплясывая то на одной, то на другой ноге, бережно прижимая косынку с угрем к груди. Раза два она без всякой видимой причины посвистела морю. Но причина была — приближались черные скалы. Если там сейчас сидит Заводила со своими дружками, пусть слышат ее. Она, Анна, никого не боится! И все же, когда из-за скалы послышался сипловатый голос: «Стой, кто идет?» — Анна вздрогнула. Неприятный холодок пробежал по телу девочки. Не лучше ли пронестись стрелой мимо черных скал, как проносится угорь мимо акульей пасти? Нет, то угорь, а она — девочка, школьница, пионерка!
— Эй, там, орлы, Костя и Димка, глядите, Анка капитанская! — гаркнул Заводила.
Двое мальчиков вышли из темноты и громко захохотали, хотя тут не было ничего смешного.
— Карлики вы все! — сказала Анна. — А ты, Гришка Заводила, самый ничтожный!
Заводила состроил страшную рожу, цыркнул сквозь зубы и сказал:
— Ай-яй, какая храбрая… А что у тебя в косынке?
— Угорь, если хотите знать! — ответила Анна.
— Какой угорь?
— С серебряным поясом, он плывет в Саргассово море.
— А зачем ему плыть так далеко?
— Велит закон жизни…
— Тоже мне ученая… Ты лучше скажи, что собираешься с ним делать?
— Отпущу. Дядя Вася сфотографирует его. Угри здесь редкие гости. И пусть плывет!
— Отпустишь? Ты что, чокнутая? Уха из угря — во! Два пальца жира… — На лице Заводилы расплылась слащавая улыбка, и, словно оказывая Анке величайшую милость, он произнес: — Сейчас разведем костер. Так и быть, ты, Анка, хлебнешь с нами ложку-другую…
