Что тут скажешь?
Если кто-нибудь из вас, Братья & Сестры, имеет какое-нибудь приемлемое предложение, то воспользоваться им уже поздно.
Sorry, но Адам совершенно раздавлен тяжестью случившегося.
— Почему? Это единственное, что меня интересует. Почему, черт бы тебя побрал, ты бросил работу?
— Я хотел стать взрослым, — говорю я. И это чистая правда.
А еще говорят, что человек не должен врать и что правда, когда она уже сказана, сама все исправит. Однако я вижу, что мой ответ еще больше запутал маму. Она не в состоянии понять, что я имею в виду. То есть она понимает, но как-то на свой лад. И все-таки похоже, что мой метод «сомнительно», но «действует», как она это называет.
— Признаюсь, мне странно, что я единственная из всей нашей семьи так долго ничего не знала, — говорит она.
— А это один из важных вопросов, — бормочу я.
— Скорее, это нечто среднее между поражением и победой, — говорит мама. — И я не знаю, как мне к этому относиться. Или вы считаете меня нетерпимой недалекой каргой? Или вы так меня боитесь?
— Наверное, ты надеешься на последнее? — спрашиваю я.
— Еще бы, но неужели ты думаешь, что мне действительно хочется, чтобы моя семья боялась меня? Ничего удивительного, если люди вообще боятся. Но чтобы тебя боялся человек, за которым ты замужем, и оба твоих ребенка? Уму непостижимо. — Она кладет голову на руки и смотрит на столешницу.
— Пожалуй, мне пора, — я осторожно пробую уйти.
— Никуда ты не уйдешь! — командует она. И произносит это настоящим командирским тоном.
Тогда я встаю и отдаю ей честь. Но, по-моему, ей сейчас не до смеха.
— В среду ты начнешь работать у меня. Мне нужен посыльный на две недели.
— Нет, мама, не надо, — возражаю я.
— Будешь работать с восьми до четырех до начала занятий в школе. И никаких возражений!
— Итак… — у меня в запасе тридцать пять более или менее хороших аргументов.
Но я даже не успеваю открыть рот.
— Глория должна получить назад свои деньги. Тебе нужны деньги на будущее. Кроме того, ты встал на сомнительный путь. И даже не спросив нас, — говорит мамаша. Но в голосе у нее не слышится настоящей строгости.
— А если бы я спросил разрешения, ты разрешила бы мне бросить работу? Ты это хочешь сказать?
— Нет, я не разрешила бы тебе бросить работу, — признается она.
— Значит, с моей стороны было самым умным ничего тебе не говорить? — спрашиваю я.
Мама закатывает глаза. А потом похлопывает меня по руке.
— Добро пожаловать в мир взрослых, — говорит она, как умеет только моя мама. — Здесь, в этом мире, тебя ждет много требований. Мир взрослых предъявит тебе тысячу требований. И то, как ты с ними справишься, покажет, насколько ты повзрослел. Есть люди, которые так и остаются детьми. Обещай мне не стать таким. — Мама не ждет ответа. А я не понимаю, хороший ли это знак. Но она отпускает меня, и я отправляюсь на обычное свидание с Солнцем.
— А она строга, твоя матушка, — замечает Солнце.
— Заткнись! — отвечаю я. Я еще не отошел, но какая разница. Невозможно же все время держать эту тайну под крышкой. Кроме того, меня занимает поиск ответа на мой ВАЖНЫЙ ВОПРОС. Ведь ответа у меня на него все еще нет.
Может быть, это поражение? А может, победа?
В тот вечер поражение и победа получают новое освещение. Собирается все семейство. Папашина труппа должна играть в помещении заброшенной фабрики на берегу Акерсэльвы. Вид у зала самый что ни на есть жалкий. Но папаша говорит, что Национальный театр — это не его стиль. И я ему верю. Стены в некоторых местах вот-вот рухнут. Будто десять сумасшедших сатанистов с ломами и двадцать зомби со сварочными аппаратами и дорожностроительными машинами пытались разрушить, сломать, разрубить, продырявить или еще каким-нибудь образом превратить это помещение в особенно неприглядное место.
Папаши мы, естественно, не видим. Знаем только, что он вместе с другими актерами где-то прячется и пестует свой страх. Папаша говорит, что актеры — самые суеверные люди на свете. Они пинают друг друга в зад и делают всякие другие глупости, ибо уверены, что каждый раз все надо делать, как в прошлый. А без этого ни к черту ничего не получится. Папаша наверняка сейчас плюется за кулисами. Это я знаю по его прежним спектаклям. Я сижу за мамашей и держу в руке руку Клаудии. Я не такой неврастеник, как папаша, но иногда ему бывает до меня далеко. Я сжимаю руку Клаудии так сильно, что она в конце концов просит меня ее отпустить.
Свет погас.
Занавес поднимается.
На сцене стоит папаша.
Совершенно один.
Я считал, что мать Пера Гюнта тоже должна была быть на сцене с самого начала.
Но он стоит там один, как перст.
Где же матушка Осе? Может, она от страха уже умерла где-нибудь за сценой?
Я весь вспотел.
Что-то тут не так!
Но вот раздается музыка.
И она заставляет нас думать только об этом сумасшедшем Пере Гюнте, который хвастается, что ехал, сидя на олене задом наперед, и упал вместе с ним в пропасть. И у всех возникает чувство, что все так и было на самом деле.
Здесь и сейчас!
В это самое мгновение!
И ты понимаешь, что это не вранье.
Просто Пер рассказывает свою историю так насмешливо, что всем кажется, будто он все выдумал.
И ему не верят.
Но это все правда.
И он, может, даже не хочет, чтобы ему верили. Всю пьесу Пер держится как человек, которому никто никогда не верит. И который даже не делает усилий, чтобы ему поверили. Ему на все наплевать. В основном. Он одновременно клоун и трагический тип, который придерживается некоторых правил, чтобы выжить, когда в мире становится невыносимо.
И у папаши все получается. Папаша великолепен. Такое же сильное впечатление он произвел на меня несколько дней тому назад. Я думаю о выдуманном им образе. И вместе с тем мне мучительно смотреть на него. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не крикнуть ему, что он все врет. Ведь это не мой папаша. Это Пер стоит на сцене и лепит какую-то чушь и хвастается, как только может.
Но ведь он никогда в жизни раньше не хвастался!
Или хвастался?
Ведь было же!
Папаша, ты врешь!
Может, это и значит быть великим актером? Когда даже близкие захвачены его словами так же сильно, как матушка Пера Гюнта? Я весь в поту, точно герой комикса, и радуюсь, когда первый акт кончился и наступил антракт. Повторяю — папаша первый раз в жизни произвел на меня такое сильное впечатление.
— Классная музыка! — говорит Клаудия. Но я ее почти не слышу. Поэтому могу лучше сконцентрироваться. Музыка — смесь стилей: хаус, эйсид-джаз и джангл. Собственно, совсем не то, что я связывал с папашиным музыкальным вкусом. Грубым панком это не назовешь. Хотя местами музыка даже слишком груба. Однако ее грубость передается не криком и не безумным темпом. А скорее тем, что она, проникнув в тебя, давит тебе на кишки. Заставляет смеяться, плакать или дрожать. Проникает во все суставы и застревает в них.
Спектакль награждают дикими овациями. Просто бешеными, особенно хлопают папаше. Ему дарят цветы и уж не знаю, что еще. Мы идем за сцену, чтобы поблагодарить его. Он сидит там измученный, от него разит потом, который не похож на поросячий, — иначе не скажешь. Он вздыхает, стонет, и его окружает толпа людей. Но когда подходит мама, он обнимает ее с такой силой, что у нее из легких вырывается писк. Он поднимает ее на руки и кружит, кружит, кружит.
Мы все приветствуем, обнимаем, поздравляем и тискаем его. И я — как и положено идиоту — говорю:
— Теперь ты наконец можешь расслабиться. Это была настоящая победа. Согласен?
— Победа! — шипит он, и можно видеть, как это слово с шипением ползет у него между зубами. — Вот теперь все только и начнется. Начнется настоящий ад! Рецензии появятся только завтра. А мне уже сейчас до смерти страшно!
Некоторое время мы идем вместе с Франком и Сёс. Но когда подходим к Скоус Пласс, они сворачивают налево.
— Домой в другую сторону! — протестую я.
— Мы хотим полюбоваться луной, — говорит Сёс.
— Мы хотим подняться на залитый луной элеватор, — говорит Франк.
— Я еще ни разу не была там, наверху, — говорит Сёс, и глаза у нее сияют.
— Я хотел только показать ей то место и вид оттуда, — говорит Франк.
И парочка исчезает, будто у них назначено свидание с луной.
Мы с Клаудией не жалуемся. Идем домой одни, и нам вдвоем очень хорошо. Я счастлив, что я, как говорится, не в папашиных ботинках. И не только потому, что они мне малы. Он носит сорок первый размер, тогда как моим платформам требуется сорок пятый. И хотя Клаудия рядом — вокруг меня, передо мной, за мной, — я, Братья & Сестры, думаю, что жизнь не так уж легка. О чем я думаю? Конечно, об одном из важных вопросов.
Во время завтрака за столом царит тишина. У папаши дрожат руки, когда он тянется за первой газетой. Мама уже побывала в киоске и купила все, даже самые жалкие газетенки, какие попались ей на глаза. И никто не имел права прочитать газету первым до того, как папаша встанет и выйдет к столу.
