Возле самого приемного покоя дежурили реанимационные автомобили, водители сидели, свесив ноги наружу, и курили.
Внутри приемный покой выглядел хуже. Снаружи царил двадцать первый век, время сайдинга и полимерных покрытий, внутри середина двадцатого. В клетчатой плитке пола белели протоптанные тропинки, деревянный барьер регистратуры покрывала черная грязь, стены удручали цветом тины. В углу стояли угрюмого вида инвалидные кресла, страшные, громоздкие, выкрашенные той же болотной зеленой эмалью. Синцов ощутил острый приступ безнадежности, пусть и от воздуха, воздух здесь пах не только медициной, но еще и кровью. Нет, это было, скорее всего, просто железо, но Синцов подумал про кровь.
Лестница ему еще не понравилась, с выкусанными по центру ступенями, она как-то нехорошо уходила вверх, Синцов не понял, почему она не понравилась, но точно не понравилась, в этой лестнице было что-то не так. По лестнице спускалась женщина.
Она шагала медленно, точно вслепую, прежде чем утвердиться на ступеньке, проверяла ее ногой, убеждалась в том, что она есть, что не провалится. На ступеньках женщина отдыхала, на каждой по несколько секунд, дышала громко, здесь ей явно не хватало воздуха.
Синцов ее неожиданно узнал. Мать Царяпкиной. Видимо, Царяпкина была очень похожа на свою мать, лицом и волосами, и общим припудренным видом, даже в движениях прослеживалась гнутая царяпкинская пластика и разболтанность.
Мать Царяпкиной сошла с последней ступени и проследовала мимо Синцова, постукивая ногтями по стене. Синцов хотел у нее спросить про Царяпкину, но заметил, что правый глаз у этой Царяпкиной сильно дергается. Синцов не стал на нее смотреть, страшно ему стало на нее смотреть, поэтому, пока Царяпкина пересекала приемный покой, он изучал старинные коляски.
Когда женщина исчезла, Синцов приблизился к загородке, за которой сидела медсестра. Синцов отметил, что больше всего она походила на лестницу, тоже выкусанная какая-то.
– Здравствуйте, – сказал Синцов негромко, но уважительно. – Я спросить хочу… Тут девушку сегодня привезли после ДТП, Елена Царяпкина.
Медсестра поглядела на него без интереса, как лестница.
– Ее в больницу положили, я хотел бы узнать…
Снаружи послышался визг вертолетных турбин, дверь хлопнула, Синцов едва не подпрыгнул.
– Слышишь? – спросила медсестра.
– Вертолет, – кивнул Синцов.
– Ага, – подтвердила сестра.
– Это медицинский вертолет? Он за Царяпкиной прилетал? Ее увозят?
– Эмчеэсовский, – поправила сестра. – Да, прилетал. Только ее не увозят.
– Почему? Вертолет…
– Потому.
– Но почему?
Медсестра поглядела на Синцова, как на дурака. И Синцов тут же почувствовал себя идиотом. Потому что он понял.
– Вертолет опоздал, – ответила медсестра.
– В каком смысле…
– В таком.
Медсестра развела руками.
– Да нет, вы не поняли, – сказал Синцов. – Я говорю про Царяпкину Елену…
– И я про нее же. Царяпкина Элеонора, время поступления, время смерти. Что тебе еще непонятно?
– То есть как…
– А ты кто такой вообще?! Что здесь ошиваешься? А ну-ка иди отсюда!
Медсестра начала подниматься со своего места, и сходство с лестницей увеличилось. И запах крови усилился, теперь Синцов не сомневался, что это именно запах крови и исходит он от этих старых инвалидных кресел. Турбины вертолета заревели сильнее, у медсестры на столе начал подпрыгивать чай в подстаканнике, а стекла в окне зазвенели.
Царяпкина Элеонора, время смерти. Запах крови стал еще плотнее. Синцова затошнило, как от гематогена в детстве, и он выскочил на воздух. Над головой прогремел вертолет с числом «68» на брюхе, с надписью «МЧС России», вертолет лег на вираж и полетел над железнодорожными путями в сторону запада.
Синцов не знал, что делать, поэтому вышел на стадион и сделал четыре круга яростным бегом, но это не помогло, да Синцов знал, что это не поможет, но пробежал. Наверное, он смог бы еще столько пробежать, но остановился. Пустота, которую он так хотел в свою голову, так и не зазвенела, вместо нее явилась злость. Не раздражение, злость.
Синцов быстрым шагом пересек территорию больницы, с удовольствием давя еловые шишки, попадающие под ноги. У выхода из больницы дежурили ленивые бомбилы, Синцов жадничать не стал. Ехали долго, автомобильный мост через железную дорогу находился далеко за городом, бомбила тоже не торопился, рулил с удовольствием, не забывая по пути рассказывать мрачные истории, в финале которых обязательно кто-то умирал.
Синцов слушал. Каждую минуту ему хотелось послать таксиста, сказать ему, что он сволочь и недостойная личность, что так нельзя, но он молчал. Потому что бомбила был сильно старше, задыхался и то и дело брызгал в рот ингалятором, видимо, эти рассказы являлись самоутешением и аутотренингом. Уже на улице Диановых бомбила сделался вдруг печален и философски заметил, что все, конечно, там будем, но лично он кормить червей не собирается, поедет к сыну в Питер, пусть кремируют, фиг вам, а не удобрения. Под конец поездки водитель стал задыхаться сильнее, прыскать чаще и намекать на дорожающий бензин, так что Синцову пришлось добавить ему десятку на колумбарий.
Боренька стоял возле гаража, Грошев ходил вокруг и бережно протирал мотоцикл тряпкой. На подъехавшего Синцова он взглянул доброжелательно, кивнул.
– Автограф, кстати, настоящий, – сообщил он. – Не нагрел барыга…
Синцов промолчал.
– Червонец твой. Почти в анце, как я и говорил. И полтинник тоже себе оставь – две монеты – уже коллекция.
– Царяпкина умерла, – сказал Синцов.
Грошев перестал вытирать мотоцикл, теперь он стоял и нюхал тряпку.
– Царяпкина умерла! – повторил Синцов уже громче. – Сегодня умерла!
– Бывает, – Грошев отряхнул тряпку и принялся снова протирать Бореньку, только в этот раз тщательнее.
– Что значит – бывает? – оторопел Синцов.
– Все умирают, – пожал плечами Грошев. – Вот у меня кот был, одиннадцать лет прожил и умер.
Грошеву попался особенно загрязненный участок, и он стал протирать его с усилием.
– Ты скотина, – сказал Синцов. – Самая настоящая скотина!
– Да ладно, – пожал плечами Грошев, не отрываясь от тряпки. – А ну ее…
– Как…
– Хороший червонец, – снова сказал Грошев. – Не новодел, почти без механики, рельеф отлично сохранился, хотел себе оставить, отличный червонец.
Синцов шагнул к Грошеву, схватил за плечо и развернул к себе.
– Ты чего? – не понял Грошев. – Поговорить хочешь?
– Уже не хочу.
Синцов повернулся и пошагал прочь.
– Червонец-то забери! Он твой…
Синцов не оборачивался. А колени снова дрожали, как будто он опять втащил в гору непослушный зеленый чемодан.
Синцов шел домой. Было противно. Перед поворотом на улицу Мопра зазвонил телефон. Отец.
– Привет, Костя!
Отец был доволен и весел.
– Привет.
– Давай, собирайся.
– Куда?
– Домой. Тут такие дела… Я один проект закончил, и мне заплатили. Так что я внес за квартиру, нанял бригаду для ремонта, они уже сделали. Конечно, не все, ванную, туалет и одну комнату пока. Но жить можно. Так что приезжай, тут твоя помощь требуется.
– Когда?
– Сегодня и выезжай. Там в три ночи автобус. Сам-то доберешься?
– Конечно. Конечно, доберусь.
Удача.
Синцов повернул на Мопра. Из открытого окна углового дома доносилась песня. Какая-то дурацкая и печальная песня.
После обеда Синцов думал под громкую музыку. Занятия в школе продолжались неделю, но Синцов уже погрузился в учебу, в оценки, в классные интриги, в подготовку осеннего КВНа, в котором ему досталась заметная роль школьного физрука Ивана Бенедиктовича. Иван Бенедиктович был глух на оба уха и слышал через раз, несмотря на слуховой аппарат. Это качество каждый день создавало множество комических ситуаций, и Синцов с удовольствием работал над образом слабослышащего школьного работника. Для лучшего понимания роли все время Синцов проводил в наушниках, слушая «Раммштайн», что сильно снижало слух. Мама была недовольна, потому что теперь ей приходилось не разговаривать, а орать. Но Синцов от системы Станиславского не отступал.
После обеда, который, надо признать, был не таким вкусным, как обеды у бабушки, Синцов улегся на диванчике, запустил сумрачный восточногерманский индастриал и теперь размышлял, стоит ли ему побриться наголо? Иван Бенедиктович был лыс, Синцов же хотел, чтобы перевоплощение выглядело полным. От предложений надеть плавательную шапочку или обмотать голову коричневым скотчем он отказался, но и бриться наголо не торопился, потому что не мог представить, как будет выглядеть его лысая голова.
Поэтому когда вошла мама и что-то сказала, Синцов не услышал, пришлось маме снимать наушники и говорить ему почти в ухо:
– К тебе пришли.
– Что?
– Там к тебе девочка, – улыбнулась мама. – С рюкзаком.
