— Ты ничего не видел, понял? Скажешь — убью!
Я молчал и смотрел на него.
— Ты меня понял?!
Я молчал.
— Ты меня плохо слышишь, ублюдок? Не ясно, что сказал? — взбесился Гриня.
— Ясно, — выдавил я.
— Молодец. Но смотри… Глотку перегрызу!
Вдруг он сорвался с места. Я тоже вскочил. Милиция была рядом. Кого-то из пацанов уже успели схватить. Я рванулся в сторону и скоро был за пределами стройки. Возле какого-то дома упал на лавочку, отдышался, и сразу ко мне подступил страх. Я стал прислушиваться к себе и вынужден был признать, что до животного ужаса боюсь Гриню. Этот страх был удивительным образом похож на тот, что я пережил однажды, и от которого не избавлюсь, наверное, никогда.
Помню, я возвращался из школы. На мне была синяя новенькая форма, новенькие туфли, за плечами — новенький рюкзак. И сам я был новеньким первоклассником. Огромная серая овчарка лежала у подъезда и наблюдала, как я прохожу мимо и пялюсь на нее, точно подсолнух на солнце. Что-то в моем поведении собаке не понравилось. Она встала, отряхнулась, подошла, поднялась на задние лапы, передние положила мне на плечи, очень громко и отчетливо сказала мне в лицо: «гав-гав», — и еще раз: «гав»… Потом соскочила и опять ушла к подъезду. Там она легла, зевнула во всю пасть и равнодушно отвернулась.
А я остался стоять посреди улицы.
Я не закричал. Крик застрял где-то в горле. С огромным трудом мне удалось сдвинуться с места и пройти мимо собаки. С тех пор я панически, даже как-то неприлично боялся больших собак.
Теперь, встречаясь с Гриней, я испытывал такой же животный страх, как перед той овчаркой. И не мог от него избавиться. Сначала я решил было пойти к Артему Медведеву и все ему рассказать. Потом стал ждать подходящего случая. Я говорил себе, что Гриня может меня выследить и не даст пройти к Артему, лучше будет, если я случайно встречу его на улице, это будет неожиданно для Грини, и уж тогда Артем сможет за меня заступиться. «А если не сможет?» — тут же спрашивал я себя, и в груди у меня делалось холодно. У Грини был старший брат и много приятелей. Артем же, по моим наблюдениям, держался в стороне ото всей этой шумной и дружной компашки; и если старшие ребята уважали Артема по причинам, которых я знать не мог, это совершенно не значило, что за приятеля они не забили бы его толпой. И тогда мне точно не избежать мести Грини Колончакова. У страха глаза велики.
Одно я знал наверняка — я боялся Грини так, как не боялся еще никого на свете. Это был подлый страх, от которого надо было избавиться. Каким образом, я еще не знал. Но в одном был уверен — заступничество Артема Медведева мне бы в этом не помогло.
Мы идем по дороге. До самого горизонта — только степь. Жара стоит такая, будто все вокруг припорошено мукой: и дальние сопки, и трава на обочине, и сама дорога — все бело-серое. Горячий воздух обжигает дыхание, глаза заливает потом. Мы скинули футболки и рубашки — все, кроме Сашки. Еще немного, и наши плечи задымятся. Временами мы пристаем к Сашке с расспросами. «Скоро уже? — спрашиваем мы. — Сколько еще пилить?» Сашка смеется над нами: «Вы что, слабаки?!» И мы замолкаем. Где-то высоко в бледном небе заливается жаворонок. Я пытаюсь разглядеть его. Но долго смотреть невозможно. Пот разъедает веки. Глаза слезятся от солнца.
Нас четверо. Этим летом мы перешли в шестой класс. Признанный вожак нашей компании — Сашка Быков. Он и сейчас, как подобает вожаку, идет впереди всех. На нем шорты и синяя футболка, которую он завязал на животе узлом. Кеды он скинул. Идет босиком. У него ноги до щиколоток в пыли, и он будто в носках. Немного времени назад, подражая Сашке, я тоже скинул кеды. Но прошел несколько метров и, к стыду своему, надел обратно — я не Сашка, я не умею ходить по раскаленной добела сковородке.
Рядом со мной сопит Чика. Он толстенький, наглый и драчливый. Его мама — директор магазина, и потому, наверное, Чика такой раскормленный. Сейчас вид у него жалкий. Он весь будто смазан маслом, с лица ручьями стекает пот, рубаху хоть выжми. «Наверное, Чике хуже, чем мне», — утешаю я сам себя. Его сопение придает мне сил. Я посматриваю на него сбоку, прибавляю шаг, жду, когда он начнет отставать. Но Чика упрямый как баран, он тоже прибавляет шаг. Проходит немного времени, и я чувствую, как сам начинаю сопеть и задыхаться. Незаметно сбавляю ход. Чика тоже замедляет шаг. Мы опять идем вровень. Никто не хочет признать свою слабость.
Правда, есть еще Валька Кулешов. Он плетется далеко позади. Его фигура сейчас как длинный восклицательный знак на раскрашенном картоне. Сашка несколько раз останавливался, мы поджидали Вальку, кричали, что он тюха, и радовались коротким передышкам. Сашка ворчал, чтобы Валька не отставал.
— Идти в хвосте — самое дурацкое, — говорит Сашка, когда Валька нас нагоняет, — вся пыль тебе в морду!
Мы идем дальше. Но через минуту-другую Валька опять начинает отставать.
Но он не в счет. Перед Валькой никто из нас не постесняется собственной слабости. Если устал, каждый из нас так и скажет Вальке — устал. Даже если вдруг испугается, так и скажет — страшно, блин… Потому что Валька — такой. С ним можно быть уверенным, что он никому не разболтает, если ты где и прокололся. Эта его черта с ним примиряет. Несмотря на то, что он никогда ни с кем не дерется. Точнее, его бьют, а он не умеет дать сдачи. Еще он не умеет быстро бегать, его длинные ноги цепляются одна за другую и он может грохнуться на землю на ровном месте; он краснеет, когда мы при нем начинаем материться; он ходит в музыкальную школу — учится играть на скрипке. Среди нас это все равно что прослыть девчонкой и маменькиным сынком, но Валька… Вальке все прощается за умение слушать — ему даже врать интересно, он верит всему, верит искренне; а если над ним начинают смеяться и сами признаются во вранье, он никогда не обижается, а говорит: жаль, так было здорово… И тогда сам враль жалеет, что придуманное — неправда.
Еще Вальку любят за то, что он не предатель. Если вы попадетесь с ним к «четвертакам» и те начнут вас колошматить, он никогда не убежит, даже если бы такая возможность вдруг представилась. Правда, и драться не поможет, а будет, принимая удары, кричать, что «четвертаки» — гады и все равно нас не победят. А еще будет комментировать ход драки, смеяться, что ему сейчас здорово врезали, что классный был удар, что он хочет научиться драться так же, только все равно не сумеет…
Про эту его привычку комментировать принятые удары знал каждый из нас. Она очень всех смешила. Скоро «четвертаки» стали издали узнавать Вальку. Они окружали его, издевались, говорили, что он придурок и чудик. Но не били. Отпускали с миром. Более того, не трогали и Валькиных попутчиков. Если, конечно, те сами не начинали задираться. Тогда все повторялось. Валька лез защищать друзей. Его отталкивали, но он продолжать лезть на рожон. Его начинали мутузить. Он громко восхищался классными ударами. И опять «четвертаки» смеялись и у них вся злость проходила.
Такой человек был Валька Кулешов, что сейчас еле плелся далеко позади и глотал пыль, поднятую нашими ногами.
Сегодня мы шли, претерпевая жару и усталость, чтобы забить наше место. Не так, как в прошлом году. Настоящее, на самых дальних карьерах. Вода там так чиста, что даже на середине видно дно, там из земли не торчит арматура и берега не усыпаны битым кирпичом, там, нырнув, никто никогда не пробьет себе голову. Теперь у нас будет свое место, о котором будем знать только мы четверо — ради этого стоило потерпеть.
Вчера ко мне зашли Сашка с Чикой. Вид у них был загадочный.
— Давай, выходи, — сказал Сашка. — Дело есть.
— Быстрее давай, — добавил Чика. — Хватит котлеты жрать!
Мать действительно часа два назад жарила котлеты. Они были уже съедены, но нюх у Чики был как у собаки, и я не удивился его словам.
— Что случилось-то? — спросил я.
— Все узнаешь. Выходи, — сказал Сашка, и они стали спускаться по лестнице. Я переобулся и выскочил следом.
Мы прошли во двор, уселись на качелях.
— Я клевое место узнал. Его никто еще не знает из пацанов. Надо его забить, — сказал Чика
— Что за место? — поинтересовался я.
— Карьеры. Далеко, правда. Километров десять, а может пятнадцать даже. Это мне Семеныч рассказал, сосед наш. Представляешь, говорит, вода чистая, классная. На том месте жила подземная. Водяная. Ее сковырнули. Она и хлынула. Хотим завтра туда пойти. Посмотреть. Семеныч говорит, там купаться можно. Нырять можно. Там карьеры глубо-о-окие. Пойдешь завтра с нами?
— А то… — сказал я.
— Не проболтайся смотри. А то… а то бить буду, понял? — Чика сунул мне под нос кулак. Я оттолкнул его руку, врезал ему чилим.
— Так, да? — стал подниматься Чика.
— Заткнитесь вы! — остановил нас Сашка. — Что как сосунки? Достали. Завтра в восемь выходим. Собираемся здесь. Пожевать возьмите. Идти далеко. Назад только вечером вернемся.
