— Чушь какая, — сказал Сашка.
— Почему чушь? — обиделся Чика. — Классная мысль. Я сам додумался, чего ты?
— Не мысль. Хотя — тоже… Жмурики эти твои. Один лысый с клопом, другой волосатый. Сейчас придумал? — спросил Сашка.
— Не веришь?! — возмутился Чика. — Ну и дурак! Спроси у дядьки. Он тебе все расскажет. Были жмурики, поняли?!
— Не ори, — сказал я. — Черт с тобой. Были и были. Подумаешь…
Мы зашагали дальше. Мы прошагали по этой нескончаемой дороге уже всю землю, но Валька был по-прежнему свеж. У него только чуть потемнели на висках белобрысые волосы и над верхней губой, как усы, легла серая полоска. Он все также шел позади нас, но теперь было видно, что идет он медленно не от усталости, а от дурости — смотрит на степь, задирает голову к небу и улыбается. Когда мы смотрели на него, он махал нам рукой и тоже улыбался. Когда вдоль дороги вдруг сигала какая-нибудь тварь, мышь или ящерка — он и им улыбался. Он всегда всему улыбался, этот Валька. Даже когда лупасили его — он ведь и тогда улыбался. Хотя у него улыбаться было мало причин. Мы-то знали, что живется ему не слишком сладко.
Мамаша у Вальки — настоящая оторва. У них пьянки в доме не прекращались. Вальке приходилось заниматься на своей скрипке и готовить уроки черт знает где, даже на чердаке. Несколько раз он приходил ко мне домой. Мать оставляла его в моей комнате, на цыпочках выходила в коридор, как хрустальную закрывала дверь. Потом сидела в большой комнате, слушала Валькины гаммы и ревела.
Один раз Валька нечаянно вышел из комнаты — попросить воды, что ли. Увидел мать зареванной. Осторожно вернулся в комнату. Немного позанимался и стал прощаться.
Больше он к нам не ходил. Мать не узнала, что он видел ее. Я не рассказал. Она спрашивала о нем, просила привести, когда отчима дома нет. Но Валька виновато отнекивался, говорил, что занят. Потом я от него отстал. Я видел, как он тогда на мать посмотрел. Мне не надо было ничего объяснять. Я бы и сам никогда не пришел в дом, где терзают себя от того, какой я хороший.
Наконец-то впереди заблестела долгожданная вода. Показались карьеры — четыре симметричных, идеально ровных круга, обрамленных золотым песком.
— Земля! — почему-то пискнул Чика.
Мы спустились с крутого холма, сплошь поросшего ревенем, и замерли.
— Вот блин! — воскликнул Чика.
— Клево, — согласился Сашка.
…Мы лежим на песочке у карьера «Звезда». Этот карьер — Сашки Быкова. Так он его назвал. И мы не возражаем. Мы теперь богачи, у каждого из нас есть свой карьер. У Чики он называется «Командирский». У меня пока никак не называется. Я все еще не подобрал имя. Мне хочется назвать его как-нибудь звучно и просто, например, Млечный Путь или Альпы, но я смотрю в эту прозрачную воду, гладкую, точно зеркало у нас в гостиной, и недовольно морщусь — какие, к черту, Альпы?!
Всех опять насмешил Валька Кулешов. Валька назвал свой карьер «Анабазис».
— Что за зис-зис? — ухохатывался Чика. — Кулеш, ты воды, что ли, наглотался? Как-как ты его назвал?
— Анабазис, — улыбнулся Валька. — Это греческое слово. Оно переводится как путешествие вглубь страны.
— Какой страны, Валька? Нашей? — спросил Сашка. — Так куда уж дальше? От нас до Китая сорок км.
— Это не важно, какой страны. И вообще не важно, куда придешь. Главное — идти. И все.
— Щас стукну! — разозлился Чика.
— Да, Валь. Что-то закрученное слишком, — сказал я.
— Я знаю, — легко согласился Валька. — Но мне нравится. Это название мне Алла Александровна сказала. Моя учительница музыки. Еще она говорила, что всю жизнь хотела побывать на островах Тубуаи. Это в Тихом океане. Она мне карту показывала — такие махонькие точки на карте, посреди воды. Но Алла Александровна говорит, что теперь уже не побывает. Говорит, что всю жизнь к ним шла. И вот где оказалась.
— Ага. В Анабазисе. В жопе по-научному! — передразнил Чика.
Валька явно обиделся. Я врезал Чике подзатыльник.
— Чего ты? — заорал Чика, уворачиваясь.
— Я тоже ни фига не понимаю. Но говорит твоя училка красиво. Я хочу там побывать, на островах, — сказал я, чтобы утешить Вальку.
— Острова Тубуаи, — произнес Сашка, прислушиваясь к звучанию слов. — Да. Правда красиво.
— Фигня, — заявил Чика.
— И никакая не фигня! — горячо запротестовал Валька. — Вот ты представь: остров. В океане. Необитаемый. Маленький-маленький, и вокруг — ни одного человека! Алла Александровна рассказывала, там и такие есть. Места слишком мало и не живет никто. Можно сесть на берегу и целый день смотреть на волны. А можно взять лодку и уплыть, куда глаза глядят, так чтобы до самого горизонта земли никакой видно не было…
— Точно! — подхватил Сашка. — Карьеры, что карьеры? Завтра разнюхают про них и припрется кто-нибудь толпой, да хоть «четвертаки», и не будет у нас ни «Анабазиса», ни «Командирского», будем мы все тут вместе плескаться, как клецки в супе. А там, представляете, у каждого — свой остров. Личный! Маленький? Да пусть маленький, это даже лучше! Можно плоты построить и в гости друг к другу плавать!
Видно было, что Сашка загорелся новой идеей. А я подумал, как здорово было бы пожить на таком острове с Аленкой. Построили бы вигвам…
— Ага, острова личные им подай, раскатали губу! — ухмыльнулся Чика.
— Конечно, тебе-то уже не нужен. У тебя уже есть свой. С трупами. Один лысый, другой волосатый. С клопом! — обозлился Сашка.
— Сам ты дурак! — закричал Чика, — нет никаких островов, поняли?!
— Ах, так?! — мы с Сашкой схватили Чику и потащили его к воде.
Чика, хоть маленький и толстый, но юркий и сильный, и мы, пока с ним возились, здорово намаялись. Вокруг опять стало тихо. Чуть слышно шуршал песок, скатываясь с высоких берегов к воде. Низко, почти касаясь воды, летали стрекозы. Где-то в траве стрекотали кузнечики. Я закрыл глаза, вздохнул глубоко. Валькины слова об островах Тубуаи беспокоили меня, как обещание далеких приключений, которые неизвестно когда будут, да и будут ли вообще.
— Только вы не рассказывайте никому, — попросил Валька. Я поднял голову, посмотрел на него. Наверное, он еще хотел что-то добавить, но промолчал, лишь коротко вздохнул и перевернулся с живота на спину.
— Хорошо, Валька, — сказал Сашка. — Не скажем.
— Я, конечно, тоже не скажу, — нехотя промямлил Чика. — На фиг мне это надо, кому-то говорить. Хотя, нет, скажу! — он вскочил на ноги. — Приду к завучихе. Скажу: «Зздрасьте, Валентина Петровна! А Валька Кулешов хочет бросить школу и уехать на острова ловить рыбку и жариться на солнышке. А потом убить людоеда, запечь на костре и съесть!»
— Что ты мелешь?! — буркнул Сашка. — И вообще, брысь в сторону! Ты мне солнце загораживаешь.
— Фигня, — опять начал Чика. — Я вот в Москву хочу съездить. А то приехал тут один…
Продолжить Чика не успел, мы его перебили.
— Знаем, знаем, — хором закричали мы с Сашкой. — А все-таки он набил тебе морду!
— Не набил!
— Набил!
— Не-а! Не набил!
— Набил-набил, как миленький набил!.. — мы схватили Чику и опять потащили его к воде.
«Набил-набил, как миленький, как миленький набил»… — всю обратную дорогу эти нелепые слова запрыгнули на холку еще более нелепой мелодии и на ней гарцевали, не давая мне покоя. Я повторял этот мотив тысячи раз по пути к дому, бубнил его, слушая материно ворчание, что так поздно пришел. Я плевался этими словами в постели, поминая всех чертей, каких знал, и, кажется, мелодия мне даже снилась — это был шершавый комок, он медленно вращался у меня перед глазами, я протягивал к нему руки, он ускользал… и так до утра.
Москвича, который «побил» Чику, звали Левкой. Он приехал в наш городок вместе с родителями погостить у родственников. Мы слышали о нем, но еще не видели. Больше всех возмущался на его счет Чика. Он говорил: «Что это за пацан, который боится с нами знакомиться?!»
— Я вам говорю, он боится нас! — кричал Чика. — Знаю я этих московских, видел.
— Где это ты видел? — выпытывали мы. Мы знали, что Чика никогда в Москве не был, и предвкушали новую байку.
— А вот видел, — огрызался Чика. — Когда мы с отцом в Новосибирск ездили. Мы в аэропорту сидели, ждали самолета. С нами москвичи сидели. Тоже ждали. Так знаете, как они жрали?! И колбаску, и ветчинку, и сырок, и копченую курочку. Все двое суток жрали. Ни на минуту не останавливались. А у нас с отцом деньги закончились. Мы эти двое суток голодали. А они рядом с нами сидели и жрали. Знаю я этих москвичей!
Мы смеялись над Чикой, зная, какой он обжора. Но понимали, что они с отцом, наверное, действительно те двое суток голодали. Потому что, когда Чика голоден, ему все врагами представляются. Может быть, те москвичи разок и поели рядом, — что еще делать, когда самолет задерживают, а ты сидишь двое суток и не знаешь, куда себя деть, — но у голодного Чики эти минуты на сутки растянулись.
