поддакивала ей Бетка, и мне казалось, что она вдруг как-то выросла, вытянулась, повзрослела лицом, в нем проглянула мудрость, какая обычно приходит только с годами.
Людке тоже захотелось сделать что-нибудь полезное, и она посоветовала:
— У дяди Ондруша и волы и лошади.
— Даст ли их только? — засомневалась мама.
— А отчего же не даст? — Бетка даже рассердилась на маму из-за ее нерешительности. — Попросим, а там поглядим.
Я тут же вызвалась сходить к дяде. Я любила бегать по тропинке вдоль ручья к Ондрушам. Их службы были по соседству с нашими. Тетка Ондрушиха то и дело меня чем-нибудь баловала: то грушу сунет, то яблоко, то орехов насыплет в пригоршни. Однажды даже порадовала меня двумя кусочками сахару, хотя тогда его почти не было.
— Давайте я сбегаю, — еще раз предложила я маме.
— Только даст ли? — Маму никак не покидали сомнения.
— Не мучайтесь раньше времени, успеете, если откажет.
Так Бетка одернула маму, сердилась она совсем как взрослая, хотя тогда ей еще и девяти не исполнилось.
— Ну что ж, ступай, — послала меня мама и еще пригладила на лбу волосы, разделенные на прямой пробор и заплетенные в две косички.
Стояло раннее утро. На траве и на кустах по задворкам еще лежала роса. Над водой и огородами плыл туман. Камни на берегу были холодные, мокрые. Босая, я перескакивала по ним, и у меня мокли подошвы.
Тетка Ондрушиха взбивала масло в сенях. Маслобойка шумела, кусочки масла отскакивали на мутовку.
Только я переступила порог, как она спросила меня:
— Хочешь с хлебом? Погоди, дам.
— Тетечка, я пришла просить вас, — начала я, — не будете ли вы так добры и не одолжите ли нам лошадь? Мама хотела бы свезти рожь с Брезовца.
— Дядю пойди попроси. А я покамест хлеба маслом намажу тебе.
Я вышла во двор. Был он просторный, со всех сторон огороженный. Дядя сидел на пороге конюшни и переобувался. Как раз наматывал на ногу портянку. Из конюшни в холодное предосеннее утро струилось тепло. Белые испарения стелились над Ондрушовой головой и рассеивались в воздухе. Кони били копытами — их мучила жажда.
— Ужо, ужо, — успокаивал их дядя, натягивая на портянку башмак. Потом стал цеплять шнурки за крючки. Он даже не заметил, как я подошла.
— Дядечка, мама велела вас спросить… — начала я.
Поставив ногу на землю, он угрюмо и выжидательно глядел на меня.
— Мама велела вас спросить, не одолжите ли вы нам лошадь?
— Лошадь? — выдохнул он, оттопырив губы.
— Ага, лошадь.
— Гм… — хмыкнул он и поднялся.
Вошел в конюшню, взял бадью и отправился к ручью за водой.
Я прислонилась к бревенчатой стене и стала ждать.
Дядя воротился с водой и спросил:
— А зачем вам лошадь?
— Мама хотела бы свезти рожь, какая на Брезовце. Боится, сопреет.
— Гм… гм… — захмыкал он. Поднес бадью к лошадям, выпрямился, потер пальцем под носом и уставился на меня.
— Дадите, дядечка? — любопытствую я.
Он вытащил трубку, неторопливо стал набивать ее табаком, сунул в рот, так же неторопливо вытащил спичку, чиркнул о штанину и долго-долго прикуривал.
— Мама будет ругаться, что я так долго у вас. Дядечка, ну скажите, пожалуйста…
— Да уж скажу тебе, ясное дело, скажу, — тянул он как бы нараспев.
Хоть я была тогда еще маленькая, а почувствовала в его голосе злорадство.
Он убрал бадью от лошадей и опять уселся на пороге. И забубнил, будто сам себе:
— Рожь какая у вас на Брезовце! Эхе, хорошая она у вас уродилась. Землица что надо. Я еще летом говорил матери, чтобы мне ее продала — ей одной с ней не управиться. Не пожелала, — ухмыльнулся он, — пусть теперь и свозит, пусть на себе рожь и тащит.
— Значит, вы не дадите нам лошадь?
— Не дам. Ступай прочь!
Он выдохнул эти слова вместе с дымом, затянул кисет и сунул его в карман.
Через двери конюшни я видела двух серых волов с длинными рогами. Хозяева гордились, что они из мадьярской степи. Напротив них стояли две лошади — рослые, откормленные. Дядя Ондруш хвалился, как ловко он на них управляется: все давно у него под крышей, все давно с полей свезено. И вот же все равно отказал, не дает лошадей, да и только.
Задумалась я, маленькая, озабоченная: «Как же это я маме скажу?»
Мне с места не хочется двинуться. С тех пор как у нас на войну забрали и лошадь, у мамы сделались совсем другие глаза. И походка стала какая-то вялая. Она меньше ласкала нас и совсем почти не улыбалась.
Дядя Ондруш плохо обошелся с нами. Да и к другим он не был добрее. Сухой картошки ни у кого без зависти видеть не мог, а сам ел и пил за десятерых. Детей у него не было, земли вдосталь, а ему все мало: зарился на нашу единственную хорошую полосу.
Вспыхнув, я плотно сжала губы.
Он заметил это. Насупил брови, лицо налилось злобой, и он закричал:
— Я тебе покажу, соплюха! Ну-ка, мотай со двора…
Он схватил жердину, которой выгонял скот в поле, и замахнулся на меня.
Я даже не шевельнулась, только голову прикрыла руками.
Тетка Ондрушиха выскочила из сеней. В руке держала ломоть хлеба с маслом. В подоле было несколько яблок, собранных для меня на задворках, — за ночь посшибало их ветром.
Тетка закричала с порога:
— А почему ты не хочешь дать ей лошадь?
— Не дам, и все тут! — ответил он, размахивая палкой.
— Ирод ты, а не человек! — ругалась она на ходу. — Люди уж и так грозятся подпустить нам красного петуха. Ну и пусть! И зачем только такой на свете живет! Мужики мрут на фронте, бабы в работе надрываются, дети с голоду пухнут! Совесть-то есть у тебя? Постыдился бы! И чего ты только в церковь каждое воскресенье ходишь, имя божье
