всуе поминаешь?
— Еще ты будешь здесь разоряться! Я тебе! — завопил он и кинулся на нее с жердью.
Я кричала:
— Тетечка моя, тетечка!
Но она и с места не сдвинулась, стояла как скала, точно за ней и за мной выстроились все те мужчины, которые падают и умирают на фронте, не зная, за что. Точно стояли все изнуренные горем и бременем забот женщины и голодные, истощенные дети. Была нас целая армия, но тогда эту битву мы еще проигрывали.
Дядя Ондруш гнался за мной до самых мостков, перекинутых через ручей. Под ними шумела вода. Прыгая с камня на камень, я неслась вниз. Бежала вдоль ручья, бежала вровень с течением. Босые подошвы холодила роса.
С мокрыми ногами влетела я к маме на кухню.
— Не дает, не дает, — захлебывалась я слезами.
Мама ладонью отерла пот с моего лица, улыбнулась как прежде и спокойно сказала:
— Я так и знала. Но я не дам вам погибнуть, чего бы мне это ни стоило.
…Мама задумала свозить сено сама, понемногу на повозке — ведь лето было на исходе и дни становились короче. Время быстро клонилось к осени. А как зарядят дожди, на поле все сгниет до последней соломинки. И не только мама, многие женщины решили, не дожидаясь ненастья, свезти сено на себе. Ведь у них иного выхода не было. Вот и наша мама в один прекрасный день выкатила на середину двора повозку, а на нее погрузила холстину и длинную бечеву.
Перед отходом она зашла еще в кухню — собрать нам поесть.
А мы тем временем обступили нашего соседа Данё Павкова и давай к нему приставать, чтобы рассказал нам сказку.
Данё был уже человеком в летах и жил в доме, у которого одна стена была общая с нашим. Дед его еще был состоятельным человеком, да умудрился все промотать — разорил и себя и семью.
Дети разбежались в разные стороны искать себе пропитания. Внук его Данё в молодости тоже немало побродил по свету. Как память о тех временах хранил он на полке две стопки книг. Мы видели, как он иной раз вечерком роется в них при керосиновой лампе. А вообще-то он шил капцы [8] и башмаки для деревенского люда или обувку для господской прислуги. Этим и кормился, хотя заработок был невелик.
Бывало, шьет, а нам, детям, сказки рассказывает.
И всегда начинал так: сперва сучил дратву, смазывал ее сапожным варом, черным как сажа, вдевал в иглу и, завязывая узелок, никогда не забывал спросить нас:
— Когда швец попусту шьет?
И мы весело отвечали:
— Когда не сделает узелок.
Он кивал одобрительно и, помусолив большой и указательный пальцы, крутил в них конец дратвы, завязывая большой узел.
Только братику не хотелось спокойно сидеть и выслушивать сказки. Данё то и дело приходилось брать его на колени и подкидывать кверху, чтобы хоть этим позабавить его. Юрко не понимал многого, а чего не понимал, то, разумеется, и не занимало его. Мы все придумывали для него развлечения, лишь бы он тихо играл и не мешал нам.
Вот и теперь, пока мама, прикатив с гумна повозку, собирала на кухне еду, мы упрашивали Данё рассказать нам — хоть так, второпях — сказку.
Солнышко в этот час стояло высоко над крышами, и Данё грелся на завалинке. Он сидел на треножнике возле порога, зажав меж колен сапожную лапу с натянутым башмаком. Кожаные подошвы мокли в квашне, в которой некогда еще его покойная матушка ставила тесто. Мокрую подошву он слегка посередке прибивал на башмак, а потом накрепко дратвой пришивал ее по краям к сукну. Лицо у него горело, и вдоль уха с виска стекала струйка пота, исчезая в складках на шее. Нелегкая, видать, работа, хоть и сидячая.
Я сказала ему:
— Дядечка, отдохнули бы вы.
Он только рукой отмахнулся и замигал ресницами, будто хотел снять усталость с измученных глаз. Густые ершистые брови над ними напоминали серый мох на старых деревьях. Еще вчера он сказал нам, что шьет башмаки Ливорам, а Ливоры не терпели оттяжки. Им бы только работными людьми помыкать — еще бы, ведь они были самые богатые в деревне. Для них все должно было делаться вмиг и наилучшим образом — это все знали. К тому же Ливориха была известная модница. Данё, погруженного в такую работу, никогда нельзя было уговорить рассказывать сказки.
А я все твержу:
— Отдохнули бы, дядя, рассказали бы нам сказочку.
— Ах ты глазастик! — говорит он, смотря на меня поверх очков. — Ты и помереть мне спокойно не дашь из-за этих-то сказочек.
Что-нибудь уж он обязательно расскажет, думаю я и гляжу на него в упор. Это лицо я знаю до мельчайших черточек: каждый рубчик, каждую складочку. Оно точно наше деревенское поле, исполосованное межами. Морщин на нем видимо-невидимо, я даже знаю, как они сдвинутся, если дядя Данё улыбнется.
А он и впрямь улыбается и щелкает меня по лбу косо срезанным ногтем.
— Тебе-то, бесенок, и слов не надо, чтоб меня упросить, одного взгляда достаточно. Ну, так и быть, — сдается он, — расскажу вам, только пусть и этот мужичок-постолок внимательно слушает. — И он кивает на моего братика.
Братик сердито глядит на него и отплачивает той же монетой:
— Сам ты музичок-постоёк…
— Что это ты нос воротишь от постол! — с притворной укоризной говорит Данё, а сам хитро подмигивает нам поверх очков. — Что ж, придется тогда рассказать вам сказку, как появились на свет эти постолы.
Мы радостно засмеялись и тут же расположились вокруг дяди на завалинке. Сели, подтянув к подбородку колени, и стали слушать сказку.
— Так вот, детки мои, как дело было. Случилось это не за тридевять земель, а в нашей деревне. В те далекие поры здесь еще не пахали, не сеяли. А по всей округе, куда ни кинь глазом, высились густые, непроходимые чащи. Среди лесов на Браниске заложили крепость. А чтобы можно было пахать и сеять, владелец
