замка повелел рубить лес вдоль всей долины. Кто, мол, сколько лесу повырубит, столько и земли получит. Среди дровосеков был один могучий человек, настоящий великан. Звали его Валилес, и молва говорила, что деревья он вырывал прямо с корнями и разламывал их о колено. Работа шла у них ходко, как бежит вода вниз по течению. Владелец замка только диву давался: там, где еще недавно стоял лес, раскинулось чистое поле. На поле повелел он пахать, сеять и жать. Только все, что дровосеки посеяли и собрали, господин присвоил себе. Подивились тому дровосеки и послали Валилеса в замок правду искать. Да не тут-то было: бросили великана в темницу и посулились выпустить, если только разгадает он три загадки. С двумя-то Валилес справился без труда. А при третьей загадке владелец замка прислал ему цельную воловью шкуру и повелел изготовить из нее обувь без иглы, без нитки и ножа. Все решили, что Валилесу конец. Слыханное ли дело: сшить обувку без иглы, без нити и ножа! Но у Валилеса не для шапки только была голова на плечах. Одолел он и эту загадку: вместо ножа острым ногтем раскроил кожу на куски, в каждом куске проделал дырки, в дырки вдел ремешки и ремешками стянул их, точно мешок, на ноге. Он и сам понимал, что обувка эта не очень-то ладная, а скорей даже неказистая, как говорится, постольку-поскольку. Вот он и назвал ее — постолки. Но все ж таки была это обувь — в ней можно было ходить.
Господину волей-неволей пришлось признать, что Валилес этими постолами сохранил себе жизнь, и он приказал отворить двери темницы.
Мы слушали открыв рот. У братика даже волосики на лбу вздыбились. Людка обмотала ногу краем передника и попробовала, как это у Валилеса получились постолы. Я глядела на Браниско — иной раз мы там играли на развалинах замка, — и мне казалось, что я наяву вижу, как шагает вниз по горам человек-великан.
— А Валилес еще живет на свете? — спрашиваю я Данё.
— Нет, дети. Но он не умер, как другие умирали. Не надорвался в работе, как другие надрывались. Его вдруг сразу не стало, и никто так и не мог сказать, куда он подевался.
Братик поднялся с завалинки, сжал кулачки, чтоб показать, какой он сильный, и заявил:
— Я Ваиес!
— И впрямь, настоящий Валилес, — смеемся мы.
Братик морщит лоб, хмурится.
Дядя Данё прокалывает шилом башмак, натянутый на деревянной лапе. Зажав плотнее лапу меж колен, он свободной рукой ощупывает братишкин живот. Щелкает по нему и улыбается:
— Ну какой же ты Валилес, когда у тебя живот такой маленький! Ты бы и травинки не выдернул, не то что елочки. Тебе бы поесть, как Валилес, тогда и силы прибавятся. Тот запросто подошвой зайца давил, одной рукой мог за ногу поймать серну или оленя. Погоди, изловлю-ка я в ручье форель для тебя, и пусть-ка мама изжарит ее. А то даже целые две. Съешь их — сразу станешь настоящим молодцом.
— Я стану настоящим моёцом! — радостно повторяет малыш и улыбается, точно солнышко, старому сапожнику.
— А потом мы вырвем самые большие деревья, — подзадоривает его Данё.
— Мы вылвем делевья! — с серьезным видом грозится братик.
Но он так и не стал ждать, пока Данё Павков поймает форель. А потихоньку пробрался в сад у гумна и изо всех сил стал трясти недавно привитую молодую яблоньку. За этим недозволенным делом и застала его мама, когда вышла из кухни с провизией.
Он упрямо вцепился в деревце и кричал:
— Я Ваиес, я Ваиес!
Мама озабоченно покачала головой:
— Ох, дети, заморочит вас этот Данё. Пусть бы лучше о своей работе заботился, да и вам пора стать умнее. Ведь это же сказка, только и всего.
Мне тогда и в голову не пришло, что мама как-то осуждает Данё. Просто ей и без того хватало забот. Ведь до всех этих бед она и сама порой любила долгими зимними вечерами слушать дядины сказки и вместе с нами забавлялась его проказами.
На этот раз мама без обычной своей улыбки подозвала нас и, положив на холстину узелок с едой, велела взяться за повозку. Бетка с Людкой ухватились за одну оглоблю, мы с братиком за другую. Мама впряглась посредине.
В узелке был увязан хлеб. С тех пор как началась война, он день ото дня становился чернее и утрачивал запах, который прежде при выпечке разносился по всему дому, будто незримые одурманивающие пары. Корка теперь вся была в трещинах, как земля в засуху, а мякиш липкий, как раскисшая грязь. Вгрызешься в него, и на зубах остается какое-то противное липкое месиво. Хлеб ни по вкусу, ни по виду не стал похож на хлеб, а все оттого, что мельники крали зерно и вместо муки подсовывали какую-то пакость. И на них напала хворь, которую разносила война — им во что бы то ни стало хотелось разбогатеть.
За сеном отправились мы на луговину к Откосу, где все лето краснела в траве земляника и качалась на ветках малина. Ягоды манили нас, и мы с радостью спешили туда по узкой тропе, круто взбегавшей под самую гору.
Пока добрели до луговины, мы взмокли, щеки у нас пылали, сердечки гулко стучали и дыхание учащалось с порывами ветра. Мы старательно расстелили холстину и стали накладывать на нее сено. Мы с братиком хоть и по маленькой охапке, а тоже помогали маме. Сено мы увязали в холстину, взвалили на телегу, укрепили и радостные, что нам удалось собрать чуть ли не воз, вприпрыжку припустились к дому.
По дороге немного побегали на лугу, пошарили в орешнике. Повсюду одуряюще пахло сосной, травами и цветами. Воздух был чист и прозрачен до самого поднебесья. Только над Верхними лугами блуждали клоки облаков. Часть их оторвалась и потянулась к Расселине.
Юрко нашел срубленную сосновую ветку и тут же сделал из нее лошадку. Весело подскакивая, носился он на ней по мягкой траве. Каштановый чуб растрепался, с губ срывались радостные крики.
Подстегивая прутиком деревянную лошадку, он кричал:
— Но-о, Фейко, но-о…
У мамы подергивались губы, и трудно было понять,
