На равнине между скалами и лесом полыхал громадный костёр. Сжигали Свена ярла, а с ним — двух его павших людей и одного человека Тиля, возле огненной могилы которых Лаури лично зарезал девятнадцать схваченных негров. Трёх своих погибших людей Борислав похоронил на кладбище в одной из горных долин.
У меня потерь не было, хотя Сергею сильно разрубили ятаганом спину, сломав ребро, а Игорька Мордвинцева ранили толлой в правое плечо, повредив сухожилия. Мы отдыхали в горных пещерах Борислава…
Чехи жили очень хорошо. У них был скот, они сеяли зерно и разводили огороды в нескольких удобных долинах. Пещеры отапливал пар (впрочем, из-за этого тут было сыровато). Они ткали льняные и шерстяные полотна и даже работали с серебром, месторождения которого имелись в горах. Действовали несколько водных двигателей.
А ещё они отбивали нападения — снова и снова.
Борислав сам показывал мне своё владение. Явно по-мальчишески гордясь им. И я его понимал.
— А это — наш тронный зал, — сказал он без усмешки, пропуская меня вперёд в сводчатый проём.
Внутри, в овальном зале, горели факелы. Навстречу мне с двойного… ну, трона, что ли… покрытого шкурами, над которым висело знамя со львом, поднялась задрапированная в плащ девушка. Борислав обошёл меня и, встав возле неё, весело представил:
— А это княгиня Юлия…
"Ута," — подумал я удивлённо. Это мне вспомнился рисунок из учебника истории за 7-й класс, статуи на каком-то соборе: герцог Эккерхед и его жена Ута. Тонкое, красивое лицо, немного печальные глаза, щека естественным жестом прижата к высоко поднятому вороту плаща… Мальчишески стройный Борислав ничуть не напоминал широколицего, кряжистого, вовсе не дворянски-утончённого Эккерхеда… да и Юлия с крепкой спортивной фигуркой не была похожа сложением на хрупкую Уту… но вот лицо, его выражение, этот жест… Странно — я был просто очарован. Ничем другим и объяснить было нельзя то, что я встал на колено перед троном и, взяв руку Юли, наклонился к ней губами. А потом, распрямившись, тихо сказал:
— Я рад встрече, княгиня Юлия. Здравствуй.
* * *
— Пусть ваши раненые лежат у нас, — Борислав бросил мне на руку тёплый плащ на меху. — Выправятся — мы проводим их к вам… И вот ещё что, — чех посмотрел мне в глаза. — Может быть, вы переберётесь сюда совсем? Нам нужны люди.
Я посмотрел вниз, в долину, где ещё дымил костёр, а над горами, над лесом, вставало бледное солнце.
— Нет, Борислав, — покачал я головой, — мы уже договорились: не сидеть на месте.
— Как знаешь, — он не стал больше уговаривать, словно знал, что это бесполезно. — А раненых всё-таки оставь.
— Оставлю, — согласился я. — Но сами не задержимся, уж прости — нас ждут наши девчонки.
— Я понимаю, — кивнул он.
* * *
Я проснулся от того, что в мой спальник тянуло холодом. Не открывая глаз, я забурчал что-то, самому себе не совсем понятное, вытащил левую руку и закрылся откинувшимся клапаном. Дуть перестало, я снова пригрелся, но — вот скотство! — уснуть не мог. В голову дружным строем полезли разные мысли и заботы, еле слышно шуршал костёр…
А снаружи стояла странная тишина. Какая-то даже тревожная, я различал плеск ручья на склоне, и этот плеск звучал странно одиноко и громко.
"Что-то случилось," — тревожно подумал я и сел в мешке, высвободив руки.
Мы заспались. В угол откинутой занавеси — как раз туда дуло — лился дневной — точнее, утренний — полусвет, чёткой полоской лежавший на полу. В пещере было холодно, костёр почти догорел.
Спросонья мечтая о тапочках, я нехотя вылез наружу. На меня немедленно напал колотун, и я, поправив плавки, рванулся подбросить дровишек на угли — и стоял, сунув руки под мышки и потирая одну ступню о другую, пока костёр не разгорелся вновь. По пещере поплыли волны тепла, и я, удовлетворённо вздохнув, направился по шкурам к выходу. Приподняв край занавеси повыше, шагнул наружу — и окаменел.
Меня резануло холодом, но это дошло до моего сознания только через миг. А первое, что я увидел — побелевший мир.
Нет, это был не снег. Просто ночью ахнул мороз, и всё вокруг — чёрные ветви деревьев, жухлую траву, камни, землю — покрыл иней. Ровным густым слоем. Дыхание взрывалось в воздухе белыми тугими облачками и растекалось струйками в стороны. Мир, казалось, онемел, и только ручей звенел одиноко — вот почему мне показался таким странным его голос.
"Так наступила зима. — подумал я, озираясь. — Наша первая зима пришла. Вот она, я её вижу, и она холодная, как дома. И небо прозрачное-прозрачное… а солнце сейчас встанет…"
— Неплохо, а? — с камня возле входа соскочил Колька. Он был одет уже по-зимнему. — Это недавно так легло, я уже стоял… Ты давай отсюда, оденься, простынешь ведь.
— Доброе утро, — сказал я, улыбнулся и не без удовольствия нырнул обратно.
— Доброе утро! — крикнул мне вслед Колька и зашуршал по инею куда-то в сторону…
…Постепенно просыпавшиеся ребята и девчонки в обязательном порядке выбирались наружу, чтобы посмотреть вокруг. Даже Сергей вышел, хотя вообще-то старался поменьше вставать — неожиданно плохо заживала рана от ятагана. Выходила и Танюшка.
Ко мне — не подошла…
…Иней скоро стаял, выглянуло и даже пригрело солнце, но с северо-запада медленно, почти незаметно, подбиралась серо-сизая снеговая туча во весь горизонт. Я объявил день свободным от тренировок — ни почему, просто так; а что, нельзя, в конце-то концов?! — и мы, раскочегарив на тренировочной площадке костёр побольше, уселись возле него кружком и просто жарили свежее мясо, посматривая на тучу, заливающую небо расплавленным гудроном.
Игорь Басаргин взял свой "инструмент" (его, кстати, на общем совещании решили называть "гуслями" — и амбец, мы так хотим!). Тронул струны…
— Когда-нибудь, страшно подумать — когда,
Сбудется день иной,
Тогда мы, дружище, вернёмся туда,
Откуда ушли давно…
Север подумал и присоединился — два грубоватых, но красивых мальчишеских голоса пели вместе:
— …Тогда мы пробьёмся сквозь полчища туч
И через все ветра,
И вот старый дом открывает наш ключ,
Бывавший в других мирах…
Я и не заметил, как голоса Танюшки и Ленки Рудь тоже вплелись в песню:
— …Обнимем мы наших любимых подруг,
Снимем рюкзак с плеча.
В забытую жизнь, в замечательный круг
Бросимся сгоряча.
Там август, как вилы, вонзает лучи
Тёплым стогам в бока,
Там тянут речные буксиры в ночи
На длинных тросах закат…
Танюшка сидела по другую сторону огня от меня. И от этого был в песне горький привкус, похожий на запах полыни…
— …Другие ребята за нами пойдут
Дальше, чем мы с тобой,
А нам оставаться по-прежнему тут,
Что ж, отгремел наш бой.
Но если покажется путь невезуч
И что на покой пора,
Не даст нам покоя ни память, ни ключ,
Бывавший в иных мирах…
Я видел, что многие девчонки прилегли на плечи своих парней. И мне очень-очень захотелось, чтобы и Танька… ведь было же такое! Что я сделал не так, почему она в последнее время словно стенкой от меня отгородилась?!.
— …Костёр у подножья зелёной горы,
Тропа наугад и на ощупь.
Кому эта радость — ночные костры,
И разве остаться не проще?
И ради чего ты оставил свой дом —
Отчаянья, ссадин и пота?
Что могут увидеть глаза за горбом
Последнего дальнего взлёта?
Пусть новые годы взойдут за хребтом —
Движенье дороже итога,
И дело не в том, что отыщешь потом,
А в том, что подарит дорога…
Я подтолкнул в огонь несколько полешек, выпрямился, удобней привалился к камню.
— …Огонь костерка и вода родника,
Скупое нещадное время
И то, что не названо словом пока,
Но властно над каждым и всеми…
Костёр у подножья зелёной горы,
Тропа наугад и на ощупь.
Кому эта радость — ночные костры,
И разве остаться не проще?..
… - Ребята, — вдруг сказала Кристина, — я вот что подумала… — стало тихо, хотя и без этого разговоров почти не было. — Вот мы сидим тут вместе все. По-моему, нам хорошо… — это звучало немного смешно, но никто не засмеялся. — Я вот что хочу сказать… — обычно Кристина за словами в карман не лезла, так что её неожиданное косноязычие само по себе удивляло. — Я хочу сказать, что я, Кристина Ралеска, клянусь, — она протянула руку над огнём, — я всегда останусь со своими друзьями — плечом к плечу в радости и горе, до самой смерти, какой бы она ни была.
Вновь повисло молчание. Кристина села.
