Она закусив губу смотрела, как он ходит взад-вперёд, обезумев от горя.
Он остановился, повернулся к ней и продолжал:
— Помнишь, что он ещё сказал, мой отец? Он сказал, что мы должны строить Небесную Республику там, где мы есть. Он сказал, что для нас нет другого места.
Теперь я понял, что он имел в виду. О, это слишком жестоко. Я думал, он имел в виду только лорда Азраила и его новый мир, но он имел в виду нас, тебя и меня.
Мы должны жить в своих мирах…
— Я спрошу алетиометр, — сказала Лира. — Он должен знать! И как я раньше не подумала.
Она села, одной рукой вытирая слёзы, а другой доставая рюкзачок. Она всегда носила его с собой; годы спустя, думая о ней, Уилл всегда представлял её себе с этой сумочкой на плече. Быстрым движением, которое он так любил, она убрала волосы за уши и вынула свёрток чёрного бархата.
— Ты всё видишь? — спросил он: луна светила ярко, но знаки на циферблате были очень маленькими.
— Я знаю, где они все, — сказала она, — наизусть выучила. Тише…
Скрестив ноги, она натянула на них юбку, чтобы положить на колени прибор. Уилл лежал, опершись головой на локоть, и смотрел. Яркий лунный свет, отражённый белым песком, озарял её лицо сиянием, от которого, казалось, она сама сияла изнутри. Глаза её блестели, лицо было таким серьёзным и сосредоточенным, что Уилл мог бы влюбиться в неё снова, не владей любовь уже каждой частичкой его существа.
Глубоко вдохнув, Лира принялась крутить колёсики. Но уже через пару секунд остановилась и перевернула прибор.
— Не то место, — бросила она и снова принялась за дело.
Уилл ясно видел её любимое лицо. Оно было так хорошо ему знакомо, он уже видел, как отражаются на нём счастье и отчаянье, надежда и грусть, и теперь он знал: что-то не так. При чтении алетиометра на её лице обычно сразу появлялось выражение ясной сосредоточенности. Теперь же её всё больше охватывало горестное изумление: закусив нижнюю губу, она всё чаще моргала, а взгляд её не метался быстро и уверенно от символа к символу, а двигался медленно, почти блуждая.
— Не знаю, — сказала она, качая головой, — не знаю, что происходит… Я так хорошо его знаю, но почему-то не понимаю, что он говорит…
Она глубоко, прерывисто вздохнула и повернула прибор. В её руках он теперь выглядел странно и нелепо. Пантелеймон, превратившийся в мышь, забрался к ней на колени и, положив чёрные лапки на хрусталь, глядел то на один символ, то на другой. Лира покрутила одно колёсико, покрутила другое, повернула весь прибор, а потом подняла ошеломлённый взгляд на Уилла.
— О, Уилл! — воскликнула она. — Я не могу! Это пропало!
— Тише, — сказал он, — не кипятись. Это знание всё ещё в тебе. Просто успокойся и дай себе его найти. Не торопись. Просто как бы спустись и прикоснись к нему…
Всхлипнув, она кивнула, сердито потерла глаза запястьем и несколько раз глубоко вдохнула; но он видел, что она слишком напряжена, и положил руки ей на плечи.
Почувствовав, что она дрожит, он крепко обнял её. Она отстранилась и попробовала снова. И вновь она вглядывалась в символы, вновь поворачивала колёсики, но невидимые лестницы значений, по которым она когда-то спускалась так легко и уверенно, куда-то исчезли. Она просто не знала, что значат эти символы.
Она отвернулась, прижалась к Уиллу и в отчаянии проговорила:
— Бесполезно, я уверена, это ушло насовсем. Оно появилось, когда было нужно, для того, что я должна была сделать: чтобы спасти Роджера, потом для нас — а теперь это прошло, всё кончилось, и оно покинуло меня… Это исчезло, Уилл! Я его потеряла! Оно никогда не вернётся!
И она зарыдала от невосполнимой потери. Он мог только обнять её. Он не знал, как её утешить — было ясно, что она права.
Вдруг оба дэмона ощетинились и посмотрели вверх. Уилл и Лира тоже это почувствовали и тоже посмотрели в небо. К ним приближался свет: свет с крыльями.
— Это тот ангел, которого мы видели, — предположил Пантелеймон.
И был прав. Ксафания пошире расправила крылья и спустилась на песок; мальчик, девочка и два дэмона смотрели на неё. Хоть Уилл и провёл много времени в компании Балтамоса, он оказался не готов к этой странной и внезапной встрече.
Они с Лирой крепко взялись за руки, когда к ним ангел подошла к ним, осиянная светом иного мира. На ней не было одежды, но это ничего не значило. Да и какая одежда может быть у ангелов, подумала Лира. Невозможно было определить, стара она или молода, но лицо её было строгим и сострадательным, и оба они чувствовали, что она видит их сердца насквозь.
— Уилл, — сказала она, — я пришла просить твоей помощи.
— Моей помощи? Чем я могу вам помочь?
— Я хочу, чтобы ты показал мне, как закрыть окна, которые делает нож.
Уилл проглотил комок в горле.
— Я покажу, — сказал он, — а вы за это можете помочь нам?
— Не так, как ты хочешь. Я вижу, о чём вы говорили. Ваша печаль оставила следы в воздухе. Это не утешение, но, поверьте мне, каждое существо, знающее о вашем выборе, желает, чтобы всё могло быть иначе; но есть участи, которым должны покоряться даже самые могущественные. Я не могу помочь вам всё изменить.
— Почему… — начала Лира и услышала свой слабый, дрожащий голос, — почему я больше не могу читать алетиометр? Почему я даже этого не могу? Это было единственное, что у меня действительно хорошо получалось, а теперь это исчезло, пропало, как будто и не было…
— У тебя был дар, — глядя на неё, сказала Ксафания, — а теперь можешь вернуть это умение своим трудом.
— Сколько же времени это займёт?
— Жизнь.
— Так долго…
— Но после целой жизни размышлений и стараний ты сможешь читать его ещё лучше, потому что это будет результатом сознательного понимания. Такой дар глубже и полнее, чем полученный просто так, и, однажды заработанный, он уже не покинет тебя.
— Вы хотите сказать, всю жизнь, да? — прошептала Лира. — Целую жизнь? Не… не просто… несколько лет…
— Да, — ответила ангел.
— А нужно ли закрывать все окна? — спросил Уилл. — Все до одного?
— Поймите, — ответила Ксафания. — Пыль не постоянная величина. В мире её не всегда одинаковое количество. Пыль создают разумные существа, они постоянно обновляют её, мысля, чувствуя и размышляя, обретая мудрость и передавая её другим.
— И если вы будете помогать делать это всем остальным в своих мирах, помогая им узнать и понять себя, друг друга и всё устройство мира, показывая им, как быть добрыми, а не жестокими, терпеливыми, а не суетливыми, радостными, а не угрюмыми, а главное, как быть открытыми, свободными умом и любознательными… Тогда они будут создавать достаточно пыли, чтобы возместить потерянное через одно окно.
Так что одно оставить можно.
Уилл задрожал от волнения, и все мысли его обратились к одному — новому окну в воздухе между двумя мирами: его и Лиры. Это будет их тайной, и они смогут проходить через него, когда захотят, чтобы пожить в другом мире, не оставаясь навсегда ни в одном, и их дэмоны останутся здоровы. Они вырастут вместе, и, может быть, много позже, у них появятся дети — тайные граждане двух миров; и они смогут принести все знания одного мира в другой, смогут сделать столько всего хорошего…
Но Лира качала головой.
— Нет, — тихонько всхлипнула она, — мы не можем, Уилл…
Он вдруг понял её мысль и так же горестно сказал:
— Нет, мёртвые…
— Мы должны оставить его открытым для них! Должны!
— Да, иначе…
— И мы должны делать столько пыли, чтобы им хватало, Уилл, и держать окно открытым…
Она дрожала. Он прижал её к себе, и она почувствовала себя совсем маленькой.
— И если мы всё это сделаем, — неровным голосом сказал он, — если правильно проживём свои жизни и так же правильно будем думать о них, нам будет что сказать гарпиям. Лира, нужно сказать об этом людям.
— Правдивые истории, да, — отозвалась она, — правдивые истории, которые гарпии хотят услышать в обмен. Да. И если люди проживут жизнь, а в конце им нечего будет рассказать, то они никогда не покинут мир мёртвых. Мы должны сказать им это, Уилл.
— Но только в одиночку…
— Да, — сказала она, — в одиночку.
И, услышав это слово, Уилл ощутил, что в глубине его души, как в океане, глубины которого что-то сотрясло, поднимается огромная волна ярости и отчаянья. Всю жизнь он был одинок, и теперь снова должен быть один и лишиться этого бесценного дара, едва его обретя. Он почувствовал, как волна нарастает, становится всё круче и уже закрывает собой небо. А потом гребень её дрогнул и обрушился; масса воды с силой целого океана ударила о скалистый берег того, что должно было быть.
И он почувствовал, что задыхается, дрожит и громко плачет с такими гневом и болью, каких не чувствовал никогда в жизни, а в его объятиях так же беспомощно дрожит Лира. Но волна исчерпала свою мощь, и вода отступила, обнажив бледные скалы. С судьбой спорить было невозможно; ни его отчаянье, ни отчаянье Лиры не изменили ничего ни на йоту.
